Елена Кирога - У каждой улицы своя жизнь

И сын позволил себе то утешение, в котором она отказывала себе. Асис рыдал так исступленно, что она поняла: плачет не мальчик, а мужчина. Он положил голову возле его рук и плакал, касаясь их губами, не в силах отвести от них глаз, будто не мог наглядеться. А потом перевел взгляд на лицо отца и, увидев, что оно скрыто, сорвал платок.

Пресенсия закрыла глаза и опустилась рядом с ним на колени. Она не увидела, но почувствовала, как он снова накрыл его лицо платком и весь дрожал. Эта дрожь передалась ей. В горле пересохло, глаза тоже были сухими. Женщина должна быть как вода. Но она не могла плакать. "Хоть бы мне заплакать", — молила она. И не могла.

И стала утешать сына, чтобы смягчить его боль:

— Он не страдал, — сказала она, не смея взглянуть на него, ибо боялась, что сын прочтет в ее глазах ложь. — Все произошло так быстро... Он сразу потерял сознание.

И она, точно слепая, протянула руку, желая прикоснуться к телу сына — плоть от плоти Вентуры, — но руку ее отстранили с такой очевидной преднамеренностью, что она посмотрела на него широко раскрытыми, обезумевшими глазами и увидела, что мальчик спрятал голову за краем гроба. Жестокая правда пронзила ее.

—Ты обладаешь способностью восприятия. Ты улавливаешь наши мысли и чувства, точно приемник звуковые волны.

"Он знает правду. Кто-то сказал ему правду. Асис знает".

И в ту же секунду почувствовала, как на нее обрушилась усталость, лишив последних сил.

Встала, подошла к креслу и провалилась в него, убитая горем. А те, кто приходили и говорили принятые в таких случаях слова, принимали подавленность этой маленькой, беспомощной женщины за дрему или полное равнодушие.

Пресенсия мысленно взывала: "Вентура!", но Вентура не откликался. Молила: "Бог мой!"

— и роптала. Звала: "Сын мой! Сын мой!" — и сотрясалась от боли, словно ее били хлыстом.

(Кто сказал тебе об этом? Кто посмел? Я же тебя предупреждала: "Пора поговорить с мальчиком". А ты отвечал: "Потом. Еще рано". Я настаивала: "А вдруг он узнает? Вдруг ему что-нибудь скажут?" Я не могла жаловаться тебе — не имела права — на то, что соседи окидывали нас оскорбительными взглядами и косились на меня, когда я проходила. "А вдруг он узнает?" "Я расскажу ему, когда он повзрослеет. И сможет понять нас". Я промолчала, хотя подумала: он никогда не поймет нас, Вентура, не обманывай себя. Ты, наверное, хотел сказать, когда он будет в том возрасте, чтобы не понять нас, а простить... Вы уходили вдвоем на вокзал, когда он уезжал в коллеж, но я не ходила вместе с вами. "Мама, а разве ты не идешь с нами?" — "Нет, сынок. Тебя проводит папа". Я смотрела вам вслед с балкона и всякий раз испытывала такое чувство, будто рожала заново, но не для того, чтобы иметь, а чтобы потерять. И думала: "Сейчас они прощаются".

Я знала, что Асис, должно быть, с нетерпением ждет, когда ты обнимешь его, чтобы поцеловать тебя с уважением, восхищением и той нежностью, которая меня в нем всегда пугала. "Чего ты боишься? Ведь это же прекрасно, что у него такая чувствительная душа..." Но твои слова не утешали меня. Мать нельзя утешить тем, что у ее ребенка легкоранимая душа... Ты возвращался с вокзала. Я слышала, как поворачивался ключ в замочной скважине, но не могла пошевельнуться, охваченная тревогой. Ты подходил ко мне, прижимал к своей груди, слегка покачивал из стороны в сторону и целовал в губы. Когда Асис уезжал из дома, ты снова становился моим возлюбленным.

Присутствие Асиса в доме заставляло нас с тобой хранить целомудренные отношения.

Предаваться любви под одной крышей с сыном — хотя мы с тобой никогда не говорили об этом — значило бы сделать его соучастником нашего счастья, а мы ему в этом отказывали. Но когда он уезжал... "Ты думал о том же, о чем и я. О том же самом". "Если бы ты видела, как спокойно он уезжал в школу со своими приятелями... — И, смолкнув на минуту, заметил: — Он становится упрямым". Ты тоже становился упрямым. И когда подходил ко мне и обнимал, то делал это не столько для того, чтобы меня утешить, а потому что сам нуждался в утешении. Мне казалось, что сын чем-то похож на тебя, потому что ты, несмотря на свой возраст, мудрость и мягкую настойчивость, по сути своей всегда оставался для меня ребенком. Думаю, таким ты мне и полюбился. Сначала ты вызывал во мне восторг: профессор столь возвышенной, чистой науки, как словесность. В твоих словах я обнаружила для себя то, о чем лишь интуитивно догадывалась. Что таил в себе неведомый для меня мир, о существовании которого я лишь подозревала. Твои слова служили мне путеводной звездой. Но когда я познакомилась с тобой поближе, меня потрясло твое безграничное одиночество, разъедаемое нежностью. Я увидела, что для твоих идей, для твоей работы тебе необходима взаимная нежность, та отдушина, которая позволила бы тебе обрести духовное равновесие, чтобы мысли твои стали светлее. И когда ты овладел мной, именно я дала тебе все это.)

Какая-то женщина, проходя мимо нее, задела ногой и извинилась:

— Простите.

Пресенсия подняла вверх затуманенные глаза и посмотрела на нее из того далекого мира, в котором жила: "Они мешают мальчику. Асису хотелось бы побыть одному. И Венту ре тоже..." Нет, Вентуре они никогда не помешали бы. Ему нравилось слушать простые, задушевные разговоры других. Он умел внимательно, с уважением выслушивать собеседника. Каждый считал, что Вентуре интересно слушать его. И не ошибался. Вентура не мог оставаться равнодушным к чужим заботам.

(Асис не такой, как ты. Хотя ты считал, что он похож на тебя, и следил за собой, чтобы избавиться от своих недостатков, видя, как он тебе во всем подражает. Как-то я заметила тебе: "Он не такой, как ты". А ты ответил: "В его возрасте..." — "Но разве ты когда-нибудь был таким прямодушным и пылким, как он?" А в другой раз я сказала тебе: "Для него не существует полумер". А ты рассмеялся и воскликнул: "Тогда он не мой сын!" Я призналась: "Мне страшно, " — и сложила в мольбе руки. Ты притянул меня к себе, потому что понял, чего я страшусь. И успокоил: "Не бойся". На какой-то миг я забыла обо всем, слушая, как громко бьется твое сердце в грудной клетке. "Какое огромное сердце!" Едва ты переступал порог дома, вернувшись из университета, сразу же бросал взгляд на маленький комодик в прихожей — не было ли там письма.

Я оставляла там письма нераспечатанными. И если там лежало письмо от Асиса, не спешил подойти ко мне, а шел по коридору, на ходу распечатывая конверт, прямо в пальто, рассеянно здороваясь со мной: "Привет!" А потом читал, все больше и больше увлекаясь, спокойно... И передавал мне листок за листком. Я читала вслед за тобой, и откуда-то из глубины моей души поднималась тревога. Из самых, самых глубин души. Тревога за сына, которого я носила когда-то под сердцем, которого произвела на свет. . Мне хотелось подойти к нему, положить руку ему на голову, как я это делала, когда он был совсем маленьким и долго не засыпал. И шепотом усыпить: "Баюшки-баю". "Как хорошо пишет мальчик! Слова льются из-под его пера, как из родника". А я тихо проговорила: "Неважно, как пишет сын, важно, что он пишет", потому что на меня нахлынули воспоминания: "Как хорошо я знаю, откуда бьет скрытый родник, хотя еще ночь..." Ты любил, чтобы я рассказывала тебе о прекрасных вещах самыми простыми словами. И мы замирали на миг, обнявшись, вслушиваясь в долгую, страстную мелодию, которая носилась в воздухе, а я представляла себе Кармелито в белом одеянии, увенчанного нимбом, с пером в руке. "Как хорошо я знаю, откуда бьет родник". Пустынный горизонт прояснялся, воспламенялся. "Несмотря на ночь!" Сейчас ночь, любовь моя... И я не знаю, откуда бьет родник и бьет ли вообще. Нет, знаю.