Ян Козак - Адам и Ева

Год назад, когда я впервые пришел в бригаду с предложением освоить соседнюю лощину, не все отнеслись к моей идее одинаково, и это вполне естественно. Одним проект представлялся попросту неподъемным, и они испугались, другие вообще не верили, что столь серьезную перепланировку земли одобрят наверху. После того как самые серьезные опасения отпали, стали судить да рядить, как распланировать новые плантации, с чего начать, а что оставить на потом. Когда мы заканчивали разработку проекта, вся бригада мысленно уже засаживала деревьями противоположные склоны. Трудные переговоры с соседними кооперативами, и в первую голову с бездековскими владельцами частных усадеб, еще больше сплотили нас. Слухи, что в районе наш план не поддержат — а они уже начали просачиваться, ведь Паточка с Олдржихом не давали обета молчания, — снова, в который раз, остудили наш пыл. (Так всегда бывает: душа горит энтузиазмом, руки чешутся от нетерпеливого желания приняться за работу — и на тебе, выясняется, что заниматься ею как раз и нельзя.) Все это мучило нас, в бригаде вновь начался разброд. А я, глупец, вместо того чтобы поднять дух и рабочее настроение, не придумал ничего лучше, как выложить тепленькую еще новость: Ситарж, дескать, обещал мне, что сам ознакомится с нашим проектом и что теперь все налаживается. Бригада приободрилась. Потянулись дни напряженного ожидания…

Однако вскоре наш Олда снова впутал меня в историю. Я так до сих пор и не знаю точно, что произошло и какие были произнесены слова, но могу себе вообразить, какая может подняться кутерьма, если сойдутся вместе такой суеслов и язва, как наш тракторист Шамал — этого хлебом не корми, только дай посудачить насчет того, что нам помешать руки у всех коротки, — и наш знакомец Олда, которому довольно услышать на эту тему хоть намек, как он тут же индюком надуется в своей чиновной спеси. Шамал возьми да и ляпни, что наш план теперь в иных владетельных руках и те руки не чета Олдовым (особым почтением к начальству тракторист никогда не отличался, а тем более — к Олде, которого знал еще с тех пор, как тот работал у нас); в отместку Олда тут же дал ему понять, что мнение сельскохозяйственного отдела окончательно и бесповоротно, потому что на его стороне закон. (Я прямо-таки слышу, как он произносит эти слова. Со мной Олда держится сносно, но все равно его бюрократическая душонка то и дело заявляет о себе, а уж когда не терпится проучить какого-то там тракториста — тем паче.)

Ну так вот, полдничаем мы однажды на ящиках за складом, как часто бывало в теплые, солнечные дни, глядь — мчится к нам Шамал с такой поспешностью, будто за ним пчелиный рой.

— Все пропало! Ничего расширять на будут! — И он, вне себя от ярости, выпалил все аргументы, которые запомнил из разговора с Олдржихом, — мне они были хорошо известны из споров с Паточкой. — Проект уже списали. Начальнички! Ведь я сразу сказал — возьмут они нас за горло.

Я оказался под перекрестным огнем взглядов. Что отвечать в таких обстоятельствах? Шамал так раскипятился — слова не давал выговорить.

— Начальнички чертовы! Все, что им хоть чуток работы прибавляет, готовы не глядя со стола смахнуть. Руки в брюки — и гуляй! Навязались новые господа на нашу голову! Дожили!

Ох уж этот окаянный чешский характер! Со времен трехсотлетнего габсбургского владычества у нас в крови инстинкт неприятия всего, что насаждается «сверху»: при Габсбургах все, что спускалось «сверху», шло на пользу только власть имущим иноземцам, такой протест был для наших предков жизненной потребностью, как инстинкт самосохранения. Во времена фашистской оккупации эта черта у чехов укоренилась еще больше.

— Хватит, уймись! — не выдержал я наконец. — На Олде да на Паточке свет клином не сошелся. Ведь когда они свои когти покажут, ты все равно не отступишь. Ты тут тоже хозяин, и тебе наша земля принадлежит по праву. Твое право и твой долг — отстаивать то доброе, что мы здесь создаем.

Но Шамал никак не мог успокоиться. Его снова занесло.

— Я уже считал дело решенным, — вмешался Гонзик. — Вы говорили, что все на мази, что проект вот-вот утвердят…

Он смотрел на меня в упор. И я не отвел взгляда.

— Ничего еще не решено. Нужно подождать. Кусок большой, не всяк его сразу разжует. (И дернуло же меня проболтаться о своем разговоре с Ситаржем!)

Чтобы как-то подбодрить их, я, повернувшись к Гоудеку, задорно проговорил:

— А ты не вешай носа, ты и без того им чуть землю не роешь. Кто хочет звезды увидеть, тот должен голову высоко держать!

Сказано это было, признаться, не очень умно. Мне стало неловко, едва лишь слова сорвались с языка. Ведь адресовал я их пожилому, всегда молчаливому тугодуму. Трудяга, каких поискать. От зари до зари роется в саду и всегда находит, чем себя занять.

Шамал поднялся и отпихнул ногой ящик.

— Хороша инициатива трудящихся, ничего не скажешь! Болтовня одна. Валяй вкалывай, как паны велят. Не работа — дерьмо!

Отвернувшись, он возмущенно запыхтел. Остальные, тоже расстроившись, молча поднялись следом.

После обеда я пошел проверить, как продвигается летнее опрыскивание яблонь. Очень важно уничтожить вредителей вовремя, тут каждый час воздастся сторицей. И что же? Гонзик, вместо того чтоб приняться за дело, разлегся в траве. Насос и бачок опрыскивателя валяются под деревом, а мой любимец, обычно такой проворный и сообразительный, предается безделью. И это моя правая рука! Тот, кого я считал надежнейшим помощником. Толковый, ловкий парнишка ходил за мною неотступно, как тень. И чем милее он становился моему сердцу, тем больше я его гонял.

И вот теперь, заложив руки под голову, задрав кверху подбородок, он жевал стебелек и глазел в небо. Гонзик так глубоко и сосредоточенно над чем-то раздумывал, что даже не заметил, как я подошел.

— Не помочь ли тебе встать? — взорвался я. — И давай за работу! Чтоб дело было сделано!

Он вздрогнул. Поморгал заспанными глазками, потом лениво потянулся.

— Доделаю. Сегодня, завтра — какая разница?

— Да ты что? Головомойки захотелось? — загремел я.

Он приподнялся и дерзко ответил:

— Такая работа, товарищ начальник, мне не по нраву. Все одно и то же. Хоть лежишь, хоть бежишь. Да и бежать-то некуда.

И это говорит мне Гонзик!

— Оно и видно. Бывало, такой участок ты за один день обрабатывал. Ну-ка встань, перемени позу да пробегись. А там и поговорим. Шевелись!

Он неохотно поднялся. И так же нехотя, с независимым видом взял опрыскиватель.

Я его понимал. Хорошо, даже слишком хорошо понимал. В прошлом году, когда мы разрабатывали наш план, он был увлечен ничуть не меньше, чем я. Именно он больше всех интересовался, как продвигается в районе наше дело. От его восторженного взгляда, с каким он слушал меня или наблюдал за моей работой, мне становилось даже не по себе.