Биргитта Тротциг - Охота на свиней

Когда Товит проснулся, в лачугу уже вошел рассвет, серый, как мерзлая рыбья чешуя. У очага на корточках сидела шлюха, лицо остренькое, серое, мрачное, молодое (стало быть, на самом деле она вовсе не была похожа на собаку), она раздувала огонь под неглубокой кастрюлькой. Из словесной мути, которая лилась у нее изо рта, он вроде как выловил, что зовут ее Мордурана (золотистая, золото в морской воде, говорящая золотая кожа, кошачьего золота глаз); судя по внешности, по мрачным и вместе острым чертам, жестким и дремучим черным волосам, она, видать, принадлежала к какому-то бродячему племени, цыганка, сербиянка, но здесь, в этом мутном болоте, где волны изгнанников одна за другой набегали на берег и снова откатывались прочь, здесь скитальцев было великое множество; о той, что лежала в Брубю, тоже иной раз — чтобы обидеть и уязвить — говорили, что в ней есть цыганская кровь. Такая порода. Сущие дикари, убогие людишки, нерадивые, скользкие; вечно врут, вечно в долгах, вечно суетятся как в лихорадке, пьянствуют; никогда не взрослеют, остаются как дети или птицы да рыбы во сне, убогие, обреченные животные… Но вот грубая серая Мордурана повернулась к нему лицом — скулы на этом лице до крови потрескались от холода — и улыбнулась. Улыбнулась, как маленькая девочка, сидя на корточках, босая, ноги грязные, пятки загрубели (возможно, она вовсе и не старая), а зубы на сером лице с посиневшими от холода губами были и впрямь белые, как у зверя или у ребенка, на мрачном грубом сером лице они сверкнули неожиданно — вот так же в мутном болоте за окном сверкнула бы горсть сияющих белых жемчужин. И Мордурана жестом пригласила его разделить с нею трапезу.

Он ел — притом с жадностью, хотя горячий суп отзывал гнилой рыбой, как и все в этой лачуге, включая грязное таинственное тело девчонки. Он ел.

Так он узнал о себе кое-что еще, чего прежде не знал; он бы много отдал, чтобы избежать этого знания. Мордурана все говорила, чуть ли не взахлеб, слова слетали с ее губ точно хриплое квохтанье, точно хриплый гортанный клик дикого гусенка. И тут ему вспомнился оставленный дома ребенок, ведь в этом существе перед ним было очень много от ребенка (только кожа грубая, в морщинах, может, она все-таки гораздо старше)… Семь дней шаланда простояла в гавани Либавы. Семь вечеров средь беспокойных, ветреных, воняющих водорослями сумерек его ноги и тело находили дорогу к Мордураниной лачуге. Семь ночей — в конечном итоге как бы совершенно новая жизнь, она ворвалась в отверстие, прорезанное в старой ткани, и была чем-то сродни смерти, чем-то сродни умирающей на койке в Брубю, потому что жизнь эта корчилась в смертной муке, была как пришпиленное к картонке насекомое или зверь со сломанным хребтом — корчится-извивается, словно червяк, словно личинка. Клубок конечностей корчился-извивался, завязывался узлом, и все это слепо тянулось в ночь. Просто-напросто дыра прямо в ночь. Но далеко ли оно тянулось? Что было там, внутри ночи, откуда шел бессвязный детский говор? Движения гортани, биения сердца? Детская чужая улыбка? Корчи умирающей и пустые глаза? Что на самом деле происходило там, внутри?

Так текли ночи в рыбной вони и непотребном собачьем тепле. На рассвете чахлый огонек под кастрюлькой с супом уже не мог отогнать холод — ночами подмораживало. Она крепко обнимала его и ласкалась, чем больше светало, тем больше она ласкалась. Возможно ли, чтобы все так неузнаваемо изменилось?

Но на седьмой день шаланда была готова к отплытию, за молом зыбилось море в бело-зеленых переливах, попутный ветер проводит их на юго-восток. Парус ставили все вместе, общими усилиями. Потом он опять остался без дела… И тут вдруг случилось нечто невероятное. Оклик с набережной заставил его поднять голову. И, к своему ужасу, он увидал там существо из тех, кому должно бы оставаться в потемках, кому нельзя появляться при свете дня. Она стояла на набережной, и босые ступни, синие от холода, с короткими сильными пальцами беспокойно топали по каменным плитам. С головы до ног она была укутана в большое латаное-перелатаное байковое одеяло, вроде как в пальто, край одеяла прикрывал голову. Она дрожала в ознобе, и грубое серое лицо больше, чем когда-либо, напоминало о собаке: перепуганный зверь, оцепенелый животный страх — она все время оглядывалась; поодаль, даже весьма далеко, прохаживалась четверка вооруженных портовых охранников — двое и еще двое. Она звала его хриплым детским голосом, звала, и ломала руки, и плакала. Матросы на шаланде во все горло захохотали, громогласно отпуская по адресу Товита скабрезные шуточки, — шкипер растерялся. Товит смотрел и не мог отвести глаз от этой фигуры на набережной. Говорить он ничего не говорил. Она ломала руки. Потом рванулась было вперед, будто желая спрыгнуть на палубу. Тогда Товит поднял шкворень, который лежал у него под ногами. Не спеша взвесил его в ладони. Темный, до блеска отполированный руками деревянный стержень оказался весьма тяжелым. Вот им-то он в нее и запустил. Шкворень попал в лоб, оставив ссадину, которая сию же минуту начала сочиться кровью. А с губ ее сорвался тихий жалобный стон, и она метнулась прочь, прижав руки ко лбу, бегом исчезла за погрузочной площадкой, среди куч песка, известки, железных балок. Больше он ее не видел, спустя час-другой они уже были далеко в море, держа курс на юго-запад.

Стояла осень 1913 года. Шаланда без осложнений добралась до места назначения, до Ростока. На Рождество и в первые месяцы нового года Товит работал на паровой мельнице. Но он все время терзался мыслью об оставленной дочке, да и заработки его изрядно разочаровали. Обратную дорогу пришлось оплатить, и ничего тут не поделаешь, зато на Пасху он был уже дома. Больная в Брубю меж тем умерла — это ему сообщили первым делом; итак, он овдовел, а девочка осталась без матери.

Однажды ночью ему приснилось, будто он очутился в совершенно чужом месте — посреди пустынного ландшафта, в лучах мертвого солнца, линия горизонта была далеко-далеко, земля сплошь в мелких камнях и засохших обрывках растений. Белесое слепящее марево повсюду — и в каменистой пустоте, и в глубинах небес. Среди света и пустоты он вдруг услыхал — или почуял — как что-то ползет вслед за ним. Судя по шуму движений, что-то большое, неуклюже-бесформенное. Он ускорил шаги, побежал, но это был бег на месте, ни он, ни земля не сдвинулись ни на миллиметр. А оно приближалось. Судя по шуму движений, оно было покалечено, тащилось неравномерно, рывками — из-за увечья, время от времени камни катились вниз и падали куда-то. Он чуял, что будет настигнут — рано или поздно увечная туша доберется до него и протянет к нему свою увечную грозную конечность. Ноги его работали, вверх-вниз, вверх-вниз, точно механический велосипед, пот заливал глаза, густая и тяжелая, как свинец, яркая, текучая, ровно сияющая мгла сомкнулась вокруг него, сдавливая грудь и все тело, будто панцирь улитки, впаянный в камень, вплавленный, неподвижно окаменелый; вот его и настигли.