Биргитта Тротциг - Охота на свиней

Кто в этом году гладит рождественские салфетки? Соседка или одна из неподражаемых сестер хозяина? А может, господин Бьёрк вообще обошелся без салфеток? Вивиан во многих отношениях была ему полезна. Интересно, понял ли он это теперь? Вспомнил ли о том, что надо купить рождественские подарки родственникам, когда нет Вивиан, чтобы напомнить ему об этом?

Интересно, заметил ли он вообще ее отсутствие? Разувшись, она бесшумно обходит комнаты, разглядывая все, что бросила. Все выглядит как обычно, словно ничего не произошло, словно она никогда не бросала мужа. Как же это так?

Принюхавшись к самой себе, она чувствует — ее запах не совпадает с запахом бьёрковского дома. Вивиан пахнет теперь по-другому, не так, как диван в гостиной, и цвет у нее теперь другой, не такой, как у обоев в кухне.

Изменилась она сама, Почти-Юрхольм остался таким как был.

И снова у нее появляется ощущение, что ее выплюнули.

Последний раз явилась она сегодня в Почти-Юрхольм. (« На Юрхольм, дружочек, мы же не какие-нибудь кроты!»). Не торопясь, наполняет она ванну водой, щедро добавив в нее душистого масла, потом, раздевшись догола, погружается в горячую воду, от которой поднимается пар, и отключается.

Где-то в доме открыто окно. Позвякивают хрустальные подвески люстры.

Хорошо бы теперь уснуть.

Вот они с Бёрье идут, держась за руки. Они идут домой. Где они были, она не помнит. Под ногами у них поскрипывает снег. На улице двадцатиградусный мороз, небо усыпано звездами.

В кухонном окне их домика в Хессельбю горит свет. Бёрье только что сказал, что надо бы оборудовать в доме сауну. Это было бы чудесно, ответила Вивиан, только хватит ли у нас денег. Бёрье сжимает ей руку, все уладится, обещает он.

Потом они идут молча. Она сжимает его руку. Мороз двадцать градусов, но ей не холодно. Все звезды на месте, и она знает — сегодня ночью она уснет спокойным сном.

Потому что все уладится…

Немного погодя она соскребла с себя запах бездомности. Она так трет себя щеткой, что кожа становится багровой, а потом тщательно растирается самым жестким из махровых полотенец господина Бьёрка.

Выйдя из ванной, она сбривает волоски на ногах и подмышками, втирает крем в потрескавшиеся ногти, пытается удалить натоптыши на ступнях.

Одежду, которую она носила в последние недели, она выбрасывает в мусорный бак. Одежда пропахла острым запахом пота и отщепенства.

Из шкафа Вивиан извлекает свой самый красивый наряд — расшитое серебром бирюзовое летнее платье. Ткань облегает ее тело мягкими складками. Ощутив кожей ее легкое прикосновение, Вивиан удовлетворенно квохчет, она чувствует себя феей, она кружится в танце по комнатам.

Вот она уже позавтракала и теперь может уходить. Взамен выброшенной в мусорной бак одежды она надевает на себя дубленку.

На обеденном столе она оставляет залоговые квитанции, чтобы господин Бьёрк получил обратно свое фамильное достояние.

Никто не сможет сказать, что она не вернула долг, не вымыла за собой посуду, не постаралась стереть собственные следы.

Она покидает дом, в котором была временной жилицей, опускает ключ в почтовый ящик и навсегда уходит своей дорогой.

Напоследок у нее мелькает мысль, что следовало бы купить еще гравия, чтобы посыпать дорожку. Что же эта за гравиевая дорожка без гравия? Гравий не так уж и дорог. Странно, почему они скупятся на гравий.

Вернувшись в город, она на последние деньги отправляется в косметический салон. Ей делают стрижку, волосам придают светлый оттенок. Лицо отпаривают, ногти покрывают лаком. На веки накладывают мерцающие перламутровые тени, которые, как и платье, подчеркивают голубизну ее глаз.

Придирчиво оглядев себя в зеркало, Вивиан приходит в восторг. Да, именно так она и должна выглядеть при встрече с Бёрье.

Ей давно уже пора ехать в кондитерскую Чельсона.

Все началось в кондитерской Чельсона. Именно сюда приходила Вивиан с Астрид, Катрин и другими подругами.

Чаще всего они сидели на втором этаже у окна с видом на уже тогда грязную улицу Биргера Ярла и на Ютас Бакке — собственно говоря, даже не улицу, а просто лестницу, которая вела к церкви Иоанна Крестителя и нормальмской муниципальной женской школе.

Когда Вивиан встретилась с Бёрье, она была совсем еще ребенком. Он называл ее своей девчушкой и похлопывал по ягодицам, а она гордилась этим и думала, что так и надо.

Теперь кондитерская Чельсона выкрашена в белый цвет, и в ней холодно. От кондитерской школьных времен по сути дела осталась только красная с зеленым уличная вывеска.

Чеки выбивает какая-то полька.

Боясь, что после кофе плохо пахнет изо рта, Вивиан заказывает бутылку минеральной воды.

Она усаживается за столик на втором этаже и ждет. На всем этаже она одна. Она складывает руки и молится:

— Пресвятая Дева, — молит она, — ты, которая есть жизнь и даруешь жизнь, ты, которая есть любовь и даруешь любовь, поддержи меня нынче вечером!

Ей почему-то вспоминается Иисус в Гефсиманском саду. Наверно он был тогда так же одинок, как она теперь.

Но зато теперь мало-помалу обретает плоть новая мечта, новые желания, потому что былой мечте, былым желаниям суждено окончательно рухнуть.

Остается лишь пробиться сквозь этот мрак.

Мрак этот мутен, прохожие спешат по улице, чтобы поскорей очутиться дома. Вечер сегодня сырой и промозглый.

Мимо по улице едут машины. Просто едут мимо — в никуда. Никто не считает эти мчащиеся мимо машины. Вивиан слышит сквозь стекло гул их моторов. Они гудят скорбно, сиротливо.

Оконное стекло холодит. Вивиан прижимается к нему лбом, чтобы остудить лицо.

Подышав на стекло, она пишет на запотевшей поверхности свое имя, потом стирает.

Вивиан Густафсон, пишет она и стирает.

Вивиан Бьёрк, пишет она и стирает.

Вивиан Мулин, пишет она и не стирает, и буквы мало-помалу исчезают сами.

«Берешь ли ты Карла Бёрье Мулина в законные супруги?..»

— Да! — шепчет она.

Она вспоминает, как в церкви оглянулась и встретилась взглядом с матерью. Мать улыбалась сквозь слезы. Когда их взгляды встретились, она кивнула дочери. Все было хорошо. Все было как надо.

Сегодня вечером Вивиан восстановит свою честь. Тогда она наконец вольна будет делать что захочет.

Ей холодно в легком платье. Закуривая сигарету, она смотрит на часы: десять минут шестого. Она улыбается. Бёрье всегда опаздывает на десять минут. Всегдашняя его манера.

«Академические четверть часа», — обычно говорил он.

А она обычно называла так их близость.

Внизу хлопнула дверь. Вивиан знает — это Бёрье.

Когда они встретились в первый раз, Бёрье вежливо поклонился и спросил: «Не помешаю, фрёкен?»

Потом улыбнулся неотразимой ласковой улыбкой, которая была самым сильным его оружием, и подмигнул. Вивиан помнит, как она покраснела и пробормотала что-то насчет Астрид. «Астрид скоро придет» или другую глупость в этом роде. « От любви глупеют ». При этом воспоминании Вивиан улыбается. Она ведь тогда так удивилась, так растерялась, она была без памяти влюблена.