Энтони Берджесс - M/F

— Как будто. Я снова. Увидела. Его отца.

Если она представляла себя фру Алвинг, то ушедший актер вполне подошел бы на роль Освальда. Она имела в виду отца не в инцестуальной попытке, а в страхе перед ножницами. Но сейчас было не время об этом думать. Я помнил, что жизнь — это не комикс и что там, внизу, лежит вполне материальное тело, мертвое или живое. Оттолкнув Катерину, я сбежал вниз по лестнице. Гремя каблуками, задыхаясь, моля Бога о том, чтобы у меня вновь не открылась астма, я вдруг понял то, что должен был понять раньше, то, что имел в виду доктор Гонзи в нашем утреннем разговоре. Но сейчас было не до того.

— Если раньше задержка с отъездом, — сказал я, или думаю, что сказал, определенно не далее чем четверть часа спустя, — была просто досадной помехой, маленьким неудобством, то сейчас медлить нельзя. Вам нужно срочно уехать с Каститы.

Катерина уже надела халат, несоблазнительно темно-коричневый, ассоциирующийся то ли с покойником в саване, то ли с ходячими больными в государственных клиниках, усеянный пятнами — сувенирами прошлых трапез.

— Не понимаю, не понимаю, не понимаю…

— Сейчас не надо об этом думать. Думай о том, что надо делать. Я уверен, полиция отнесется к этому делу очень серьезно.

— Не надо им говорить, не надо им говорить, не надо им…

— Вот у тебя все написано, что говорить.

Она была явно не склонна принимать это дело всерьез, хотя я был предельно серьезен. Она все еще телепалась в кильватере того, другого вопроса. Она вновь взглянула на листок бумаги, дрожащий у нее в руке, уже замусоленный, хотя он пробыл у нее две минуты, не больше, и пролепетала:

— Они будут смеяться, будут смеяться. А я такая больная. Так не бывает, нет, не бывает, мне не верится, просто не верится…

— Только ты, черт возьми, можешь пойти. Только ты, понимаешь? Я не могу. И она тоже не может.

Мисс Эммет грызла сахар, доставая кусок за куском из красной квадратной коробки. Она сидела, прямая как палка, в своем кресле в гостиной, ее глаза улыбались внутреннему кинофильму — кадрам, смонтированным безумным режиссером, — о старой женщине, гордой своей способностью применить силу, торжествующей в своем предвидении. Когда ее пальцы не брали очередной кусок сахара из коробки, они рассеянно гладили ножницы, примостившиеся у нее на коленях, точно холодная тощая кошка. Я окликнул ее по имени, но она не отозвалась. Я щелкнул пальцами у нее перед глазами, она вздрогнула и обратилась в постгипнотическое внимание.

— Да, да, да.

— Слушайте, мисс Эммет. Слушайте.

— Да, да, да.

— Я хочу, чтобы вы для себя уяснили раз и навсегда. Вы все сделали правильно. Понимаете? Правильно. Если на вас нападают, вы можете защищаться. Это ваше законное право. Но мы ничего не расскажем полиции. Потому что они не поймут. А если поймут, то чертовски не скоро. Здешние полицейские и так-то не блещут умом, а сегодня они все на взводе. Очень нервные, очень. Вы меня поняли, мисс Эммет?

— Она не поняла, — сказала Катерина. — Не поняла. Я тоже не поняла. Никто не понял. О Господи, Боже мой, Боже. Ей нехорошо. Не совсем хорошо. Мне не совсем хорошо. Никому не совсем.

— Она была очень даже бодра там, наверху.

— Это была. Это. Реакция. Господи Боже. Мне опять надо стошнить.

— Да, да, да.

— Что значит « опять »?

— Опять постараться, вот что. Если бы ты сначала. О Господи Боже мой, Боже. Это ты все нам испортил. Пока тебя не было, все было так хорошо.

— Слушай, заткнись.

— Зря он так сделал, — четко произнесла мисс Эммет. — Хотя это в крови. Что-то в крови заставляет.

— О Господи Боже. Мне надо стошнить.

— Да, — сказал я мисс Эммет. — Вот так и думайте. Это был Майлс, вы набросились с ножницами на Майлса, и Майлс вывалился из окна. Потом Майлс убежал, и вы его больше не видели.

— Убежал. Да, да, да.

— Вы все сделали правильно. Но теперь все закончилось, и больше не надо об этом. Майлс вернулся туда, откуда пришел. Вы его вырезали из фильма. Его нет. Майлса больше нет.

— Я не могу никуда уйти, пока она такая, — сказала Катерина. — Сам понимаешь, что я не могу. Никуда уйти, пока она.

— Плохого Майлса, — сказала мисс Эммет. — А хорошего я не трогала.

— Был только один, — сказал я громко. — Я не Майлс, если вы вдруг подумали, что я — это он. Я совершенно другой человек.

— Пока она такая.

— Тогда иди утром. Завтра с утра — первым делом. А потом снова будут летать самолеты.

— Упаси меня Боже от всех напастей, — проговорила Катерина, закрыв глаза. — Улететь бы подальше. В Новую Зеландию. Это безумие, просто безумие. Они будут смеяться, говорю тебе, будут смеяться. Ха-ха-ха.

— Прекрати. Прекрати. Дай мисс Эммет пару таблеток снотворного и уложи ее спать. Сама прими пару таблеток снотворного и… Понятно тебе? Я достаточно ясно выразился? Удалось ли мне донести до тебя…

Я сделал пару глубоких вдохов, чтобы слегка успокоиться; слава Богу, астма этому не помешала. Потом я сказал:

— Завтра утром приду сюда к вам, постараюсь пораньше.

Потом я ушел. В доме не было ничего, что пригодилось бы для маскировки, так что я пробирался темными закоулками, изображая хромого юношу в темных очках (из нагрудного кармана Лльва) и с жутчайшим флюсом (прикрытым носовым платком, прижатым к лицу). Полиции вроде бы не было. Очень мало поздних прохожих. Женщина выглянула из каких-то дверей и сказала мне:

— Fac fijki fijki?

Я не обратил на нее внимания и пошел прямо к отелю «Батавия», где еще горел свет. На площадке у входа стояло две-три машины, еще несколько — у тротуара на улице. Кинотеатр закрыт, там темно. Кино давно кончилось. Значит, я припозднился, изрядно так припозднился. Впрочем, если вдруг спросят, всегда можно сказать, что я в кафе заходил — выпить кофе. Я достал ключи Лльва с непристойным брелком, а потом понял, что совершенно не помню, какая у него машина. Вот же гадство. Мне очень живо представился голос Лльва: « Сирано» с откидным верхом, на хрен. Теперь я вот просто шофер при мамаше. И вот он: кремовый, с помятыми крыльями, длинноносый SKX-224. Я сел в машину, избавился от зубной боли и темных очков. Завел мотор, положил правую руку на рычаг переключения передач, чтобы рука привыкла к ощущениям. Потом осторожно поехал. Мне надо было о многом подумать. Но, хоть убейте меня, я не видел другого решения этой проблемы, кроме того, что уже нашлось.

Я вовсе не удивился, обнаружив, что Ллев убился. Другие, выпав спиной из окна третьего этажа, может быть, и захромали бы себе восвояси, отделавшись лишь синяками, или же в худшем случае долежали бы до приезда «скорой» с каким-нибудь переломом или ушибленной головой. Но Ллев очень качественно проломил себе череп о край разрушенной купальни для птиц — вот где ирония! — а на закуску еще и перерезал плечевую артерию об осколки какой-то бутылки, кажется, из-под вина. Это был не несчастный случай, но и не убийство, если не считать убийцей творца всего сущего. Он совершил ошибку, он повторился и в конце концов выбрал возможность и время, чтобы эту ошибку исправить. На самом деле сам факт ошибки был им замечен только благодаря совершенно случайной встрече — моей встрече с моим искривленным подобием. Но чего не смог сделать пристыженный мастер, так это стереть разнообразные отпечатки уничтоженной личности; это он предоставил другим, другому, мне. Было собственно тело, были образы, сохранившиеся на сетчатках глаз тех, кто встречал его на протяжении жизненного пути. Была мать.