Елена Блонди - Судовая роль, или Путешествие Вероники

— Я? Подожди…

— Видишь! — она топнула ногой и уцепилась за Атоса, возмущенно задирая к нему лицо, — снова подожди. Жди и жди, чего ждать? Где, я спрашиваю ты был, когда я бегала тут. На дурацкую эту дискотеку? Почему? Может, все по-другому бы.

Атос отвел в сторону руку с гитарой, а другой сильно прижал Нику к себе, поцеловал в волосы, когда она увернулась от поцелуя в губы.

— Да я думал, тебе лет семнадцать! Думаю, что за школьница к Тинке прибежала.

— Врешь ты все. Ладно. Извини.

— Ну что ты.

Он, быстро сгибаясь, положил гитару на асфальт, та пропела обиженно. Обхватил Нику обеими руками и не дал ее лицу отвернуться. Они стояли рядом с пятном света, двумя черными сомкнутыми силуэтами, покачиваясь. И Ника, отрываясь от горячих губ, судорожно вдохнула. Качнулась, выныривая из объятий.

— Подож-ди, — неверными шагами кинулась в кусты, затрещала там, поворачиваясь, как маленький неуклюжий медведь, и наклонилась, держа себя за живот, — вот черт…

— Вероника? Тебе плохо?

— Уйди!

— Ага, щас.

Он подхватил за дрожащую спину и держал, пока ее тошнило. Вытащил из кустов, вытер полой расстегнутой рубашки бледное мокрое лицо.

— Как ты?

— Кажет-ся я напилась.

— Сейчас будет лучше. Все уже.

— Фу, — она отвернулась, казнясь, пошла дальше, старательно обходя пятна света. Сердце неровно бухало, толкаясь в груди, и каждый удар снова вызывал приступ тошноты.

— О-о-о, какая ж я дура!..

— Да все нормально, ты чего! Редко пьешь, наверное. Ну, все посиделки так кончаются. Гонза знаешь, что учудил как-то? Ушел под утро от Даньки в фартуке и трусах. Разутый. Идет носками шлепает, да еще по пути приложился к дереву, расшиб лоб. Вот прикинь картинка — рассвет, уже все видно и по центральной улице шлепает мужик в носках, женском переднике и рожа вся в крови. А я говорит, думаю, чего это от меня встречные бабки, что на базар цветы везут, шарахаются. Увидел себя в витрине, аж сам перепугался.

— Бедный. Дошел хоть?

— На той улице его бывшая жена живет. Так он к ней стал ломиться, Ира, кричит, не могу без тебя, видишь, какой я без тебя. Ирка в глазок увидела, и ему — пошел отсюда, бабник чортов. Ну, все равно пустила и даже штаны дала, свои. Лоб залепила пластырем. Чаем напоила. Гонза передник в руку и ушел отдавать. Даньке. А там все еще за столом. Проснулся на следующий день к утру, хорошо в отгулах был.

— Весело как вы живете, — голос Ники стал тоскливым, — фигня какая, кругом все бухают и потом смеются, ой как смешно.

— У тебя не так?

Они вышли на светлую шумную улицу, и Ника опасливо оглядела бирюзовое платье, босые ноги, нервно поправила волосы.

— Ты в порядке, — успокоил Атос, перехватил удобнее гитару и галантно согнул локоть, предлагая спутнице.

— У меня? Ну… и так и не так. Когда муж приезжает, то обязательно кабак. Типа праздновать. Или по гостям. А там, сидеть за столом, еда, еда, водка, винище. Тоже кто-то вечно в сортире рыгает. Потом смешно, ага. Звонят друг другу, рассказывают.

— Значит, то же самое.

— Нет! — она остановилась. Заговорила горячо, с жаром заглядывая в серьезное, спокойно улыбчивое лицо:

— Базаров только про валюту, да где что покупать. Венеция? Да-да, там джинсы можно урвать по дешевке. Турция — там велюр и люрекс. Триест — колготки и кассетники. Дубленки. Я спрашиваю, Никас, а там дворец Дожей, я читала. Он ржет, какой дворец, знаешь, сколько туда билет стоит? Один раз все рассказывал, вот у нас практикант, дурак дураком, всю валюту спустил на скейт. Доска такая.

— Я знаю.

— Они же получают, в месяц двадцать пять бон плюс подработки, зачистка трюмов, так кажется? А рублевая получка вообще копейки.

— У нас тоже.

— Но вы. Видишь вы, ты вот с гитарой. А дурак Гонза, хоть и дурак и бабник, а говорит я нырял, на рифе. А я когда говорю, ну давай поедем куда, просто поедем, то нет-нет. Вот заработаем на квартиру-машину, тогда и будем жить. Скажи мне, как это — жить потом?

Атос поймал ее возмущенную руку, прижал к животу.

— Нельзя жить потом, надо всегда. Ты права, Вероника.

— Не называй меня так, — остывая, попросила Ника, уже раскаиваясь в том, что вроде как жаловалась на мужа, кому? Парню, который хочет ее уложить в койку. Некрасиво как.

— Не люблю я его. Напыщенное такое.

— Это от города Верона. Где Джульетта жила.

— Ага, мне мама все уши прожужжала. Ах, Веронка…

— Как скажешь, так и буду тебя называть! — Атос улыбнулся.

— Тогда Ника.

— О! Богиня победы.

— Да уж.

Ника повесила голову и медленно пошла по желтому от непрерывных тут фонарей тротуару. Слева тянулся глухой каменный забор порта, расчерченный крашеными ромбами и, минуя стеклянную проходную, она вспомнила дневного вахтера, передернула плечами. Вот бы сейчас он увидел ее, босую, с растрепанными патлами, а рядом — парниша с гитарой. Ей вдруг стало весело и захотелось, чтоб увидел. Но за стеклом торчала седая лохматая голова, заслоненная развернутой газетой.

Праздничный леденец проходной уплыл за спину, деревья опустили ветки, скрывая свет. Мерно шлепая босыми ногами, Ника сказала нараспев:

— Рано или поздно, под старость или во цвете лет…

И замолчала с удивлением, когда еле видный в сумраке Атос продолжил:

— Несбывшееся зовет нас…

— Ты это знаешь?

Тот кивнул.

— Это из любимого. Это — правда.

Она хотела сказать, для Никаса это все — только книжки, а значит — неправда. Но подумала — снова жалобы. И не стала.

— Там в конце грустное, — Атос помолчал, припоминая, — да. Вот. И мы плывем мимо высоких туманных берегов несбывшегося, толкуя о делах дня. Здорово, да?

— Да.

Они перешли на другую сторону улицы и Атос остановил ее под старым трехэтажным домом, который заступали тихие большие деревья. Показал на темные окна первого этажа.

— Я тут живу. Снимаю квартиру. Хочешь, кофе сварим и потом уже пойдем? Всего десять часов.

У Ники засосало под ложечкой при мысли о маме, которая, приглушив звук в телевизоре, чутко прислушивается к шуму в подъезде. Подходя к двери, прикладывает ухо, смотрит в глазок. И идет в кухню, посмотреть в черное стекло. Ждет.

— Нет. Нет! Надо идти!

И призналась:

— А кофе хочется очень. И колбасы. Чтоб не качало.

Атос огляделся, раздумывая. Подвел ее к бетонной приступке под самым окном.

— Так. Вот тебе рубашка, садись. Я быстро. Окно открою, буду слышать. Если что визжи ультразвуком, выпрыгну.

Ника, смеясь, села на расстеленную рубашку. И через пару минут над ее головой распахнулось окно.

— Сидишь?

— Сижу.

— Ставлю воду.

Вокруг лежали желтые квадраты света. Сверху болтал телевизор, из другого окна доносился шум ссоры, а еще дальше — детский смех.

— Чуешь запах? Уже почти готов. Колбасы нет, но вот сыр. О! мясо!