Ирвин Шоу - Вечер в Византии

— Как ты себя чувствуешь?

— Отлично. Разве не видишь? — Чтобы не думать о ней, он старался думать об ее адвокатах. Он видел, как она сжала губы, потом смягчилась, стараясь побороть раздражение.

— Доктор Гибсон говорит, что есть обнадеживающие симптомы. Очень обнадеживающие.

— Это меня весьма обнадеживает.

— А ты все такой же. — На мгновение гнев одержал в ней верх.

— Да, я верен себе. — Он боролся с ее жалостью, которую она, вероятно, считала своей любовью. Возможно, это и есть ее любовь.

— Доктор Гибсон говорит, что тебе придется долго отдыхать после того, как ты выйдешь отсюда. Кто-то должен присматривать за тобой. Хочешь вернуться домой? Он представил себе просторный кирпичный дом на тихой зеленой улице Нью-Йорка, маленький садик, запыленную листву деревьев, письменный стол в своем кабинете, свои книги на полках. Они договорились поделить мебель, но еще не сделали этого. Некуда ему было взять свою часть. Не может же он таскать с собой письменный стол из одной гостиницы в другую. Она ждала его ответа, но он молчал.

— Хочешь отменить дело о разводе? Я хочу.

— Я подумаю. — У него не было сил спорить с ней сейчас.

— Что тебя заставило пойти на этот шаг? — спросила она. — Как гром среди ясного неба. Написал мне это ужасное письмо с требованием развода. В конце концов, уживались же мы друг с другом. Ты мог уходить и приходить когда угодно. Целыми месяцами я даже не знала, здесь ты или за границей. Никогда не спрашивала тебя о твоих… кто бы они ни были. Возможно, это не та пылкая любовь, о которой мечтают в юности, но мы все-таки уживались.

— Уживались, — усмехнулся он. — Да мы пять лет с тобой не спали.

— А по чьей вине? — Голос ее становился все резче.

— По твоей, — сказал он. У нее удобная память. Он ждал, что она будет доказывать обратное, причем с сознанием собственной правоты, и очень удивился, когда она заявила:

— А как ты думаешь? Сколько лет ты давал мне понять, что я тебе надоела. Готов был пригласить в дом кого угодно, лишь бы не обедать со мной одной.

— В том числе Берти Фолсома.

Она покраснела.

— В том числе Берти Фолсома. Надо полагать, что эта потаскушка, твоя дочь, доложила тебе о Женеве.

— Доложила.

— Но он по крайней мере уделял мне внимание.

— Ну и молодец. Да и ты не хуже.

— Можешь внести в свой реестр еще одну жертву, — сказала она. — Теперь ее уже не сдерживали ни больничная обстановка, ни вид пластикового пакета, источавшего в его вены бесполезную жидкость. Все было забыто. — Это ведь ты толкнул ее в объятия пьяницы.

— Он перестал пить. — Крейг тут же понял, что сказал глупость, но было уже поздно.

— Зато остальное не перестал. Был три раза женат, и все ему мало. С этой девчонкой я теперь и разговаривать не буду. А твоя вторая дочь? Бедная Марша. Прилетела из самой Аризоны порадовать отца, а что ты ей сказал? Первое, что пришло в голову: «Марша, до чего ты располнела». Она потом несколько дней плакала. Знаешь; что она говорит? Она говорит: «Он смеется надо мной, даже когда истекает кровью. Он меня ненавидит». Я уговаривала ее пойти сюда со мной, но она не захотела.

— Я помирюсь с ней, — сказал он усталым голосом. — Потом, не сейчас. Неправда, что я ее ненавижу.

— Но меня ненавидишь.

— Никого я не ненавижу.

— Даже сейчас тебе понадобилось унижать меня. — Он хладнокровно отметил, что, когда она принялась перечислять свои обиды, в ее голосе зазвучали хорошо знакомые ему фальшивые мелодраматические нотки. — Там внизу бесстыдно разгуливает эта женщина, собирается подняться сюда, как только ты вышвырнешь меня вон.

— Я не знаю, о какой «этой женщине» ты говоришь.

— О парижской шлюхе. Ты знаешь, о ком я говорю. Так же, как и я. — Пенелопа зашагала взад и вперед по палате, нарочно показывая, что старается успокоиться. Крейг лежал с закрытыми глазами, откинувшись на подушку. — Я пришла сюда не ссориться, Джесс, — продолжала она, перейдя на спокойный, рассудительный тон. — Я пришла сказать тебе, что буду рада, если ты вернешься домой. Более чем рада.

— Я же сказал, что подумаю.

— Сделай одолжение, объясни мне раз и навсегда, почему ты решил со мной развестись?

«Ну, что ж, — подумал он, — она сама на это напрашивается». Он открыл глаза, чтобы проследить за ее реакцией.

— Однажды в Нью-Йорке я встретил Элис Пейн, — сказал он.

— Причем тут Элис Пейн?

— Она рассказала мне любопытную историю. Каждый год, пятого октября, она получает дюжину роз. Без визитной карточки. Анонимно. — По тому, как застыло вдруг ее лицо, как напряглись плечи, он понял, что она знает, о чем идет речь. — Ни одна женщина.. — продолжал он, — если она имеет какое-то отношение к дюжине роз, которые присылают из года в год пятого октября, не вернет меня к себе — ни живым, ни мертвым, — Он снова закрыл глаза. Вот и все. Она на это напрашивалась, и она это получила. Он почувствовал громадное облегчение от того, что разговор наконец состоялся.

— Прощай, Джесс, — прошептала она.

— Прощай.

Он слышал, как она тихо закрыла за собой дверь. И тут, впервые за все время, заплакал. Не от гнева или сознания утраты, а от того, что прожил с женщиной больше двадцати лет, завел с ней двух детей и не испытал при расставании никакого чувства, даже ярости.

Потом он вспомнил: Пенелопа говорила, что внизу ждет Констанс.

— Внизу ждет одна дама. она хочет повидать меня, — сказал он мисс Балиссано. — Не попросите ли вы ее подняться сюда? И дайте мне, пожалуйста, расческу, щетку и зеркало.

Он зачесал волосы назад. За три недели они сильно отросли. Жесткие, густые, они отвергали болезнь. Седины в них ничуть не прибавилось. Глаза на худом лице казались огромными и слишком блестящими. В больнице он сбавил вес и теперь выглядел помолодевшим. Только вряд ли Констанс оценит эту имитацию молодости.

Но когда дверь открылась, он увидел Белинду. Он постарался скрыть разочарование.

— Белинда, — сердечно сказал он. — Как я рад вас видеть.

Она поцеловала его в щеку. Ему показалось, что до прихода к нему она плакала, горе придало ее маленькому острому личику больше женственности. На ней было все то же платье цвета электрик — видимо, в таком наряде она считала самым уместным появляться у смертного одра.

— В этой больнице не люди, а чудовища, — сказала она. У нее и голос стал мягче. «Моя болезнь повлияла на нее благотворно», — подумал он. — Всю эту неделю я прихожу сюда ежедневно, и все время они меня не пускают.

— Очень сожалею, — солгал он.

— Однако я не отставала от событий. И с мистером Мзрфи разговаривала. Вы не будете участвовать в работе над картиной.

— Боюсь, что так.

Она положила руки на колени. Маленькие, жесткие. Двадцать три года на пишущей машинкой. Ногти покрыты лаком кроваво-красного цвета. Она безошибочно выбирает неудачные цвета. Она подошла к окну, немного спустила штору.