Альберто Моравиа - Чочара

Я долго смотрела на нее со скалы, как она вытиралась, и делала она это так же бесстыдно, почти как животное; потом она пошла обратно по руслу ручья, выбралась на дорогу, перешла через нее. Тогда я тоже поднялась со скалы и вернулась в шалаш: мне не хотелось, чтобы Розетта поняла, что я наблюдала за ней. Через несколько минут пришла и Розетта, лицо ее даже нельзя было назвать спокойным и умиротворенным, просто на нем отсутствовало всякое выражение; мне совсем не хотелось есть, но я притворилась голодной и сказала:

- Я что-то проголодалась, давай поедим? Она ответила безразлично:

- Как хочешь.

Мы уселись на камнях возле шалаша, я открыла пару консервных банок, и опять я была поражена тем, с какой жадностью набросилась Розетта на еду. Я, конечно, не хотела, чтобы она отказалась от еды, совсем наоборот, но меня поразила жадность, с которой она набросилась на еду, потому что я думала, что после случившегося у нее пропадет всякий аппетит. Я не знала, что сказать ей, просто смотрела, как она вытаскивает пальцами куски мяса из консервной банки, запихивает их в рот и жует быстро, почти с яростью, вытаращив глаза. Наконец я ей сказала:

- Дочка моя золотая, ты не должна думать о том, что с тобой случилось в церкви, никогда не должна думать, и увидишь...

Но она сухо перебила меня:

- Если ты не хочешь, чтобы я об этом думала, начнем с того, что ты не будешь мне об этом говорить.

Меня поразили не столько ее слова, сколько тон голоса, новый для Розетты: злой и бесчувственно сухой.

Мы провели здесь четверо суток. Дни проходили очень однообразно: на ночь мы залезали через дырку в шалаш, спали, вставали на рассвете, ели консервы, полученные от английского майора, и запивали их водой из потока; все это время мы почти не разговаривали между собой, перекидываясь обрывками фраз только тогда, когда не могли обойтись без этого; днем мы бродили бесцельно по лесу; иногда мы спали и днем прямо на земле под деревом. Козы целый день паслись, а вечером возвращались в шалаш, и мы помогали им влезать через дырку, а потом они спали вместе с нами в углу, прижавшись друг к другу! козлята тоже были с ними и сосали то одну, то другую козу, забыв умершую мать. Розетта была по-прежнему безразличной ко всему и далекой; я больше ни разу не говорила с ней о том, что случилось в церкви, и йотом я тоже никогда не заговаривала с ней об этом; боль эта, как заноза, застряла в сердце, и она уже никогда не пройдет, потому что горе мое безысходно. Теперь, вспоминая эти четыре дня, мне кажется, что характер Розетты изменился именно за это короткое время, может, потому, что она думала все время о случившемся и привыкала к своему новому положению, а может, характер ее изменялся постепенно, сам собой, почти незаметно для нее самой; факт тот, что она за эти дни стала совсем другая. Сначала такое полное изменение характера моей дочери, как от белого к черному, поразило меня, но, когда я пораздумала над этим и учла характер Розетты, мне стало казаться, что иначе и быть не могло. Я уже говорила, что Розетта по своей природе была склонна к какому-то удивительному совершенству, что она всегда отдавалась целиком и полностью, без сомнений и колебаний, чему-нибудь одному, так что я было даже подумала, что моя дочь святая. И вот этому ее святому совершенству, которое было основано, как я уже говорила, главным образом на неопытности и незнании жизни, был нанесен в церкви смертельный удар; и Розетта бросилась сразу в другую крайность, без всякого перехода осторожности и умеренности, свойственных всем нормальным людям, опытным и несовершенным. До сих пор Розетта была религиозная, добрая, чистая и кроткая девушка; теперь надо было ожидать, что она кинется в другую крайность, и сделает это так же без сомнений и колебаний и с той же неопытностью и незнанием жизни. Часто, думая об этих печальных событиях, я приходила к заключению, что так называемую чистоту мы получаем не при рождении, как дар природы, а приходим к ней через жизненные испытания; но тот, кому эта чистота была дана от рождения и кто рано или поздно потерял ее, страдает от этого тем сильнее, чем больше был уверен, что на всю жизнь останется таким. Лучше уж родиться несовершенным и постепенно совершенствоваться или по крайней мере становиться лучше, чем родиться совершенным и лишиться этого своего призрачного совершенства, заплатив им за жизненный опыт.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Консервы, которые нам дал английский майор, таяли, как снег весной: аппетит у Розетты был прямо волчий; и я решила, что нам надо поскорее уходить из этого шалаша. Но мне не хотелось идти в Валлекорсу или в какую-нибудь другую деревню поблизости - наткнешься, чего доброго, опять на этих марокканцев, части их, наверно, расположились по всем деревням Чочарии Я и говорю Розетте:

- Давай-ка вернемся в Фонди. Найдем там какую-нибудь попутную машину и уедем в Рим, если союзники его освободили. Лучше уж бомбежки, чем марокканцы.

Розетта выслушала меня и потом, помолчав немного, вдруг сказала такое, что у меня аж сердце кольнуло.

- Нет, лучше марокканцы, чем бомбежки, по крайней мере для меня. Что могут сделать со мной марокканцы хуже того, что они уже сделали? А помирать я не желаю.

Мы немного поспорили с Розеттой, пока мне не удалось убедить ее, что нам выгоднее идти в Фонди, где, конечно, уже прекратились бомбежки: союзные войска ведь продвигаются на север. На следующее утро мы простились с козами и спустились на дорогу.

Нам повезло (если в данном случае можно говорить о везении вообще). Пропустив несколько военных грузовиков, которые, как мы знали, не перевозили гражданского населения, мы вдруг увидели совсем пустой грузовик, весело ехавший вниз по дороге, я сказала - весело, потому что ехал он очень быстро и вихлял из стороны в сторону. Я встала посреди дороги, помахала руками, и грузовик остановился; за рулем сидел белобрысый парень с голубыми глазами, в красивой красной фуфайке. Он остановил машину, поглядел на меня, и я ему крикнула:

- Мы с дочерью беженки, можешь отвезти нас в Фонди?

Он свистнул и ответил:

- Тебе просто повезло: я как раз еду в Фонди. А где твоя дочь?

- Сейчас будет здесь,- ответила я ему и сделала знак Розетте, чтобы она шла ко мне.

Я боялась, как бы нам не повстречаться опять с плохими людьми, и приказала Розетте ждать меня на тропинке за кустами. Она вышла на дорогу, вся освещенная солнцем, и направилась к нам, на голове у нее была единственная оставшаяся у нас коробок с консервами. Я пригляделась к парню, и он мне не понравился: в его голубых глазах и слишком красных губах было что-то развратное, вульгарное и свирепое. А когда я заметила, как он глядит на Розетту, тут уж он мне совсем противен стал: он смотрел не в лицо ей, а на грудь, туго обтянутую легкой кофточкой и выдававшуюся вперед, потому что она напрягалась, чтобы удержать на голове коробку. Он крикнул ей, нахально смеясь: