Альберто Моравиа - Чочара

- Розетта.

Она сейчас же посмотрела на меня и сказала медленно и как будто неохотно:

- Мама? Я спросила:

- Где ты была? Я три дня волновалась из-за тебя. Почему ты меня не предупредила? Где ты была?

Розетта посмотрела на меня, а потом сказала:

- Я ездила с Клориндо и вернулась. Я села на постели и все спрашивала ее:

- Что с тобой случилось, Розетта? Ты стала совсем другой.

Она ответила тихо:

- Какая была, такая и осталась, откуда ты взяла, что я стала другая?

А я ей огорченно:

- Но ведь мы не знаем, кто такой этот Клориндо, доченька. Что у тебя с ним?

Она ничего не ответила, сидела, опустив глаза, и молчала; но за нее отвечало ее обнаженное тело - на ней был только пояс с подвязками да лифчик,- и было это тело совсем другим, не таким, как раньше. Я больше не выдержала, вскочила с кровати, схватила Розетту за плечи и стала трясти ее и кричать:

- Ты хочешь, чтобы я сошла с ума от твоего молчания? Я знаю, почему ты мне не отвечаешь, ты что думаешь, я ничего не знаю? Ты молчишь, потому что ведешь себя, как потаскушка, ты спуталась с Клориндо, а мне не хочешь ничего говорить, потому что тебе наплевать на твою мать, тебе нравится быть потаскушкой!

Она молчала, а я продолжала трясти ее, наконец я уже совсем потеряла голову и закричала:

- Сними с себя сейчас же эту гадость!

Я бросилась на нее и хотела сорвать пояс. Розетта и тут не шевельнулась и не защищалась, она стояла с опущенной головой, как будто хотела прижаться ко мне. Я потянула за пояс, но он не поддавался, материал был крепкий, тогда я толкнула Розетту на кровать, она упала лицом вниз на одеяло, а я шлепнула ее изо всей силы по заду. Задыхаясь, я бросилась на свою кровать и крикнула ей:

- Ты что, не видишь, кем ты стала? Как ты можешь не видеть этого?

Я почему-то думала, что на этот раз она будет возражать, но она встала с постели и принялась рассматривать свои чулки, отстегнувшиеся от пояса, когда я пыталась сорвать его. На одном чулке сверху и до самого колена спустилась петля, Розетта увидела это, послюнила палец, чтобы остановить спускавшуюся петлю. Она сказала мне:

- Почему ты не спишь, мама? Ты знаешь, что уже очень поздно?

Она говорила спокойно и рассудительно, и я поняла, что теперь с ней ничего не поделаешь. Я бросилась на свою кровать и повернулась к ней спиной. Я слышала, что Розетта еще что-то делала, двигалась по сараю, видела ее тень на стене, но не повернулась к ней. Потом она задула свечу, в сарае стало совсем темно, и по скрипу ее кровати я поняла, что она легла и устраивается поудобнее, собираясь спать.

Теперь мне хотелось сказать ей так много! Пока горел свет и я видела ее, такую изменившуюся, ярость ослепляла меня и я не могла говорить. Но теперь мне хотелось сказать ей, что я ее понимаю; я понимала, что она совершенно изменилась и что теперь ей хочется быть близкой с мужчиной, чтобы почувствовать себя женщиной и стереть тем самым воспоминание о том, что с ней сделали марокканцы; понимала, что, претерпев насилие на глазах у мадонны, которая ничем не помогла ей, Розетта потеряла веру и теперь ей было уже совершенно все равно, что с ней будет дальше. Мне очень хотелось сказать ей все это, обнять ее, поцеловать и приласкать и поплакать вместе с ней. Но в то же время я чувствовала, что не могу больше говорить с ней, не могу быть с ней искренней, потому что она не только изменилась сама, но и меня изменила, и теперь между нами не могло больше быть тех отношений, какие были раньше. Я несколько раз думала - встану, перейду на ее постель, лягу с ней рядом и обниму ее, но каждый раз что-то останавливало меня и в конце концов я уснула.

На другой день и после было то же самое. Розетта почти не разговаривала со мной, и не потому, что обиделась, а просто ей не о чем было со мной говорить; Клориндо все время вертелся около нее, и уж хоть бы меня постыдился, так нет, щипал ее, обнимал, трепал за щеку и все такое прочее; а Розетта не противилась, ей нравилось быть покорной - она вроде даже была благодарна ему за его ласку; Кончетта только вспле-скивала руками и то и дело восклицала:

- Какая прекрасная пара!

У меня на сердце лежал камень, я страдала, но не могла ничего ни сделать, ни сказать, просто не могла - вот и все. Однажды я заговорила с Розеттой об ее женихе, который был в Югославии. Знаете, что она мне на это ответила:

- Он, конечно, тоже нашел себе какую-нибудь славянку. А потом, не могу же я его ждать всю жизнь.

Розетта теперь очень редко бывала дома, потому что Клориндо все время таскал ее с собой на грузовике, можно сказать, что грузовик стал для них домом. Надо было видеть, какой она была послушной, как бегала за ним. Стоит только Клориндо выйти на поляну и позвать ее, как она так и кидалась к нему. И звал-то он ее не по имени, а просто свистел, как зовут собак; и ей, наверно, нравилось, что он обращался с ней, как с собакой. Ясное дело, он привязал ее к себе тем, что жил с ней, как с женщиной, а она, испробовав однажды физическую близость с мужчиной, не могла уже отказаться от этого, как пьяница не может отказаться от вина или курильщик от табака. Да, ей теперь нравилось то, что марокканцы заставили ее испытать насильно; может, это было самым печальным последствием того, что с ней случилось, и я никак не могла привыкнуть к этому; разве это не ужасно, что вместо того, чтобы бежать от насилия, Розетта принимала, даже искала продолжения этого насилия!

Розетта и Клориндо ездили в Фонди, в окрестные деревни, а иногда даже в Фрозиноне, в Террачину или Неаполь, и тогда они не ночевали дома; после каждой поездки Розетта, казалось, еще больше привязывалась к Клориндо, и я видела, что она падает все ниже: от моих внимательных глаз не могло укрыться ни одно самое маленькое изменение в ней. О возвращении в Рим теперь, конечно, и разговора не было, да и союзники до сих пор еще не освободили его. Но Клориндо уже намекал нам, что, даже когда союзники будут в Риме, мы не сразу сможем уехать из Фонди: Рим, конечно, станет военной зоной, и для поездки туда понадобятся бог знает какие разрешения, и неизвестно, еще, когда и как можно будет эти разрешения получить. Одним словом, то самое будущее, которое в дни освобождения казалось мне таким ясным и безоблачным, теперь заволокло черными тучами; виной тому было поведение Розетты, и потом этот Клориндо; я уж и не знала, хочется мне вернуться в Рим к нашей прежней жизни или нет, потому что эта жизнь не могла уже быть такой, как раньше, да и сами мы изменились. Дни, которые мы провели в розовом домике среди апельсиновых садов, были самыми ужасными из всего этого периода моей жизни; я знала, что Розетта путается с Клориндо, не только потому, что догадывалась об этом, я сама видела это, потому что они это делали чуть ли не у меня на глазах. Иногда, например, мы были уже в постели, когда с лужайки долетал знакомый свист, и Розетта тут же вскакивала с кровати. Я спрашивала ее раздраженно: