Давид Фогель - Брачные узы

Радость переполняла Гордвайля. Он свернул с Ротентурмштрассе в переулок и перед тем, как пойти на свидание с Теей, зашел поужинать в одну известную ему маленькую столовую.

В назначенном месте следовало быть в три часа, сейчас пробило уже два (до полудня Гордвайль, как и каждый день, работал в конторе у доктора Крейндела), оставался, таким образом, только час — отнять еще полчаса на дорогу, и выйдет не более получаса. Вот почему к приготовлениям приступили сразу и немедля.

Накануне Ульрих переехал на Рембрандтштрассе, но сейчас был здесь, в своей старой комнате, вместе с Гордвайлем. Доктор Астель тоже должен был прибыть сюда, чтобы выйти всем вместе, если же не успеет, то направится прямо туда — так было договорено. Опять-таки и времени оставалось немного.

Ульрих испытывал такое волнение, будто это он был виновником торжества: не мог усидеть на одном месте, то вставал, то садился, вертелся повсюду и мешал, много курил и давал советы. Одетый во все черное, чисто выбритый и напудренный голубоватой пудрой, он весь излучал взволнованную торжественность.

Сначала Гордвайль начистил туфли. Они были уже не новы, кожа сверху сморщилась и покрылась мелкими трещинками, но после усердной чистки вид их немного улучшился. Затем он умылся до пояса и надел белую сорочку, одолженную шурином Польди по такому случаю, манишка и манжеты ее были тверды, как сталь. Приладил стоячий воротничок, разумеется, жесткий, и повязал черный галстук: этот день требовал черного галстука, каковой нашелся у Гордвайля, старый, правда, но все еще сохранявший черный цвет, так что одалживать галстук не пришлось. Не стоит даже говорить, что черный костюм был всенепременнейшим условием, и Гордвайль облачился в него: пиджак был его собственным, давнее приобретение (на спине он уже лоснился, как шелк, но кто станет обращать внимание на такие мелочи!), брюки также были ссужены шурином, велики, конечно, не по размеру, поскольку шурин был длинный, как телеграфный столб, ну да на это ведь имеется известное средство. Еще накануне Гордвайль подвернул штанины внутрь примерно на восемь сантиметров, приметал подвернутый край крупными стежками, намочил и оставил на всю ночь под прессом нескольких пузатых томов, чтобы они отгладились. И однако, когда брюки уже были на Гордвайле и он зачем-то подошел к окну, Ульрих, присевший на краешке дивана напротив, обнаружил дырку на интересном месте, сквозь которую просвечивал белый кружок размером с пуговицу, — одновременно к горю и к радости Гордвайля. К радости, ибо что бы он стал делать, если бы дырка обнаружилась только потом, уже на месте?! Да еще на глазах у посторонних?! Сейчас, по крайней мере, ее еще можно было зашить! Гордвайль поспешил снять брюки, достал из ящика стола швейные принадлежности и взялся за дело. Это давалось ему нелегко. Руки его не были приучены к такой работе, жесткий воротничок немилосердно резал шею и подбородок, манишка досаждала, словно железная; на красном, как морковка, лице выступал пот, стекавший затем по груди под сорочкой холодными струйками, щекотавшими, словно противные насекомые. Наконец работа была завершена, и Гордвайль закончил одеваться без новых происшествий. Он водрузил на голову жесткий котелок (также собственность шурина), подобного которому еще не носил ни разу в жизни. Котелок был ему мал, он сидел у него на макушке, явно не на своем месте, и придавал Гордвайлю чрезвычайно забавный вид. Бросив взгляд в зеркало, Гордвайль не смог удержаться от громкого хохота. Ульрих рассмеялся вместе с ним, и глазки его совсем скрылись в щелочках глазниц. Затем они вышли в страшной спешке. Шли быстро. Гордвайль был заключен в свои одежды словно в узкую бочку, он варился в собственном соку, потел и задыхался и, спотыкаясь время от времени от быстрой ходьбы, часто вытирал лицо носовым платком, который держал в руках, облаченных в белые перчатки. Солнце палило, как в июле, хотя сегодня был только Лаг ба-Омер, асфальт тротуаров местами плавился, покрываясь черными пятнами и незаметно паря, и был мягким под ступавшей по нему ногой. Они словно силой торили себе путь, проталкиваясь сквозь раскаленный воздух. И никому почему-то и в голову не пришло, что можно было бы поехать, например, на трамвае. Они начисто забыли, что трамваи уже изобретены для этой цели. Наконец, после крайне утомительной пробежки, Гордвайль с Ульрихом прибыли на место, и прибыли раньше срока.

«Вторая сторона» уже ждала в распахнутом на улицу коридоре. Ее представляли: во главе всех, конечно, Tea, завернутая в какое-то подобие белой фаты; ее отец, старый барон, высокий и прямой, с военной выправкой; мачеха Теи, женщина лет пятидесяти с приятным лицом; оба брата, Польди и Фреди, высокие, как отец, и так же, как он, одетые в черное. Еще с ними была молодая пара, представленная Гордвайлю в качестве родственников, и старая тетка с выражением благородства на лице.

Нужно было ждать, пока не закончится свадебный обряд в большом зале синагоги, откуда глухо доносились сейчас пение хора и густые звуки органа, которые неслись, казалось, совсем с другой, противоположной стороны. Торжественная мелодия выплескивалась на Зайтенштеттенгассе, кривую и круто взбиравшуюся в гору улочку, сообщая ей настроение радости и беззаботности, плохо вязавшееся с грубыми буднями обитавших здесь евреев, с трудом зарабатывающих себе на жизнь торговлей тряпьем и старой одеждой.

После быстрой ходьбы Гордвайль чувствовал усталость. Нелепые одежды стискивали его, стесняли движения. Он не мог отделаться от ощущения, что пришел на костюмированный вечер и лишь по этому случаю так странно вырядился. Возможно оттого, что раскаленный солнцем день был в самом разгаре и перед ним туда-сюда носились евреи, сгибавшиеся под грудами одежды, которые они таскали в руках или на спине, а напротив, на другой стороне улицы, на пороге обувной лавки праздно стоял низкорослый еврей, круглый человечек с острой бородкой и в похожей на плошку высокой и круглой шелковой ермолке, и оглядывал улицу с сытым и тупым выражением на лице, — да, возможно, именно из-за всей этой обстановки Гордвайль с большей ясностью осознал всю унизительную смехотворность своего положения. Все это было излишне, совершенно излишне, и по сравнению с главным не имело никакого значения. Перчатка, которую он снял перед этим и держал в руке, — даже та вдруг выскользнула у него между пальцев и упала на землю, и Гордвайлю пришлось нагнуться, как это ни было трудно, и поднять ее. К его счастью, в коридоре было прохладно и можно было дышать.

Тесть что-то сказал ему, и он машинально ответил. Остальные разговаривали между собой, стоя немного поодаль. Гордвайль и не заметил, как там, позади, тем временем прекратилось пение. Появился доктор Астель, дружелюбно приветствовал всех и поцеловал дамам ручки. И сразу же служка в официальном мундире объявил, что настала их очередь.