Давид Фогель - Брачные узы

У Дунайского канала Ульрих простился с ними и удалился вдоль по набережной, и долго еще доносился до них гулкий стук его медленных шагов по мостовой. Гордвайль бросил взгляд назад. Внезапно в нем проснулась жалость к этому человеку, чья жизнь в его глазах была сиротливой и пустой, лишенной всякого смысла. На секунду ему захотелось догнать друга, сказать ему что-нибудь доброе и ободряющее, проводить его до дома, ведь нельзя же бросить его вот так, совсем одного… По сравнению с Ульрихом Гордвайль казался сам себе в этот миг счастливым человеком, человеком, которому улыбнулась судьба. У него, можно сказать, все в полном порядке. Во всех отношениях! Маленькие неприятности — разве стоит принимать их в расчет?.. У Ульриха все иначе… Что и говорить — люди все-таки очень несчастные создания. Ты видишь человека, здорового на первый взгляд, молодого, даже веселого — все у него слава Богу. И вдруг один нежданный взгляд, одно непроизвольное движение, вырвавшееся помимо его воли, выдают тебе больше правды о тайных его горестях, чем долгая исповедь. Миру не хватает сострадания. Не грубой, навязчивой жалости, а тихого, глубинного сострадания, передающегося прямо от души к душе, без слов и даже без движений, того сострадания, которое только и несет в себе утешение и ободрение… Быть может, мир спасется благодаря такому состраданию…

Гордвайль размышлял про себя и удивился, услышав голос Теи:

— Философия слабых! Сами во всем зависят от сострадания, вот и призывают весь мир к нему!.. А миру не нужна жалость! Только сила побеждает, слабым же только и остается — поскорее убраться из этого мира!.. К чему затягивать агонию… Кстати, и о самом мире нечего беспокоиться. Забота о мире ошибочна в самой своей основе! Мир существует сам по себе, по законам раз и навсегда установленным, которые никогда не меняются! И существует он благодаря сильным, благодаря одиночкам, и жизнь определяется теми же железными законами. Помимо воли и сознания людей, силой внутреннего императива. Только этими законами и благодаря им и жив мир!

— Что-то похожее говорил Ницше и оказался не прав. Поскольку мир состоит по большей части из слабых, да и герои по сути дела тоже слабы, — значит, есть необходимость в слабых. Да и вообще, не нам определять, кто нужен, а кто нет! Разве известна нам скрытая цель существования всего, что нас окружает? Все, что есть в этом мире, зачем-то нужно… Все философские построения не более чем гипотезы, и всегда есть место для противоположных гипотез, опровергающих первые. В самом факте существования чего-либо или кого-либо уже заключено оправдание этого существования, и никакой другой официальной лицензии на это не требуется…

— Как бы то ни было, — сказала Tea, — во всем, что касается меня, я отказываюсь от своей доли сострадания. Мне оно не нужно! Но и я никого в мире не стану жалеть. Слава Богу, это чувство мне совершенно не присуще.

— Что ж, такова твоя природа, и она тоже имеет право на существование… И все же, еще неизвестно, быть может, сострадание доступно и тебе…

При этих словах Tea разразилась громким, резким хохотом на всю улицу Пратерштрассе, вызвав любопытство нескольких прохожих.

Придя домой, они быстро разделись и сразу легли спать. И Гордвайлю приснился странный сон, в котором Перчик хотел проглотить печень Ульриха, которая по форме и цвету походила на сигары доктора Крейндела, Ульрих же рыдал и плакал, пока не пришла Tea и не постановила, что Перчик должен будет заплатить Ульриху две тысячи долларов и обяжется достать для него другую печень, американского производства…

Tea родила курносого мальчика, родила до срока, на седьмом месяце, но, по мнению врачей, ребенок был вполне жизнеспособен. Она лежала в родильном отделении, бледная, почти прозрачная, но, как всегда во время пребывания в больнице, была в приподнятом настроении и обращалась с мужем снисходительно. Ребенку уже исполнилось восемь дней, и ему дали имя Мартин, Мартин Гордвайль. Гордвайль-отец приходил в больницу каждый день, во второй половине дня, в отведенные для посещений часы. Этого момента он ждал днем и ночью, постоянно, а все остальное время было в его глазах лишено всякого смысла. Но единственный этот дорогой час, как очень скоро выяснилось, оказался короче любого обычного часа, по крайней мере на две трети, только успеешь войти и пройти через длинный зал с двумя рядами коек по сторонам и оказаться в соседнем помещении, где лежала Tea, — и вот уже разносится, поднимаясь снизу, со двора, протяжный певучий голос: «Зако-ончился час посеще-ений!» — и ты снова так и не успел как следует насладиться видом ребенка.

Было начало июля. Стояли жаркие желто-голубые дни. На тротуарах проступал черный пот плавящегося асфальта. С утра до вечера человека одолевала жажда желтого холодного пива с шапкой белоснежной пены. Одежда становилась тяжелой, как вериги, и прилипала к коже, начиная жать и спереди, и сзади. Проходишь по мосту над Дунайским каналом, и колдовской силой влечет тебя к себе вода внизу, так, верно, притягивает она самоубийц. Просыпалась зависть к распростертым на песке перед купальными кабинками обнаженным телам, а порой, и к рабочим с голым торсом, работавшим на лесах высоких строящихся зданий.

Уже два месяца как Гордвайль прекратил работать у доктора Крейндела и шатался без дела. Другую должность найти было непросто, особенно теперь, во время летних отпусков. Он работал сам для себя, а время от времени получал немного денег из разных издательств. Недостаток покрывал, занимая у знакомых и надеясь, что с течением времени все устроится и он сможет жить литературным трудом. Теперь, после того как у него родился сын, он был крайне озабочен. Рождение ребенка застало его врасплох, и не только потому, что роды пришли до срока. Нужно было привыкнуть к этому новому состоянию, к которому внутренне он оказался недостаточно готов, хотя все время Теиной беременности только об этом и думал. Он чувствовал себя как человек, очутившийся в чужой стране и не знающий ни ее языка, ни обычаев. С рождением ребенка для него начался новый период. Ребенок стал теперь главным смыслом в жизни, а все остальное отодвинулось в сторону. Tea тоже превратилась в нечто несущественное. Когда ему приходили на ум всякие тягостные соображения, связанные с ней, ему легко удавалось прогонять их прочь: ребенок искупал все. И даже полученное им накануне письмо с подписью «преданный Вам друг», не дававшее ему покоя целый день, — даже его оказалось недостаточно, чтобы надолго вывести его из себя. «Такие вещи нам неподвластны, да и ничего за ними не стоит!» — сказал он себе. Какое значение могут иметь слова какого-то неведомого склочника! Потому что этот тайный «друг» никак не может быть порядочным человеком! Порядочный человек не станет писать анонимные письма! Все это презренные сплетни и больше ничего! И откуда этот аноним с такой точностью знает, что отец — доктор Оствальд?! Он что, стоял в изголовье?! Или же у него есть какие-то точные признаки? Только потому, что она у него работает? Если и верно, что она ему изменяла, так ведь не только с доктором Оствальдом, Господи, сколько их было, и откуда ему знать, что именно доктор Оствальд отец ребенка?! Или только потому, что этот Оствальд прислал ей подарок по случаю рождения ребенка? Но это же ничего не значит! Все так делают! Ведь она работает у него уже больше трех лет, в средствах он не стеснен, вот и послал ей подарок. Напротив, надо думать, что будь у него действительно рыльце в пушку, то он ничего бы и не послал, и уж никак не детскую коляску, зачем вызывать лишние подозрения… Но это последнее соображение в тот же миг показалось Гордвайлю слабым и неубедительным. «Нет! — сказал он сам себе. — Это не доказательство! Как раз и мог послать! Так даже меньше подозрений…» Но, по правде говоря, все это совсем неважно! Напрасно он забивал себе этим голову весь вчерашний день! В конце-то концов, вполне возможно, что именно он, Гордвайль, настоящий отец… С ним-то она спала в любом случае… Уж это вне всякого сомнения! И с чего это должен быть отцом кто-то другой, а не он сам?! Как бы то ни было, что это не доктор Оствальд, можно сказать почти с полной уверенностью… Tea, правда, сама не раз утверждала так, но этому же нельзя придавать особого значения… Просто хотела подразнить его. К тому же она ведь не называла доктора Оствальда определенно!.. В жизни его не упомянула! Только и говорила, что ребенок не от него, не от Гордвайля, ну так это все вздор и болтовня. А теперь, мысленно прервал он сам себя, хватит трепаться! Больше он не станет морочить себе голову этакой ерундой…