Давид Фогель - Брачные узы

До детской больницы было недалеко, и Гордвайль быстро добрался до нее. Все больше темнело; небо было мрачным, и холодный осенний ветер проносился по улицам, бросая порой в лицо сухие листья с ближайшего дерева. После того как они зарегистрировались в приемном покое и со всеми формальностями было покончено, грузная сестра с лицом, излучавшим доброту, приняла Мартина у Гордвайля из рук и вернула ему одеяльце. Все произошло столь быстро и отлаженно, что Гордвайль даже не успел взглянуть напоследок на дорогого младенца. В тот же миг он уже стал жалеть, что привез его сюда, потому что, как назло, именно сейчас тот спокойно спал, ни в чем не нуждаясь. «Может быть, доктор ошибся?.. — пронзило Гордвайля внезапное сомнение. — Может, на самом деле с ним все в порядке?..» Вперив взгляд в пол, он все еще стоял в приемном покое, не в силах решить что-нибудь. Внезапно им овладела абсолютная уверенность в том, что вот только что он совершил ужасное деяние, последствия которого неотвратимы. Как можно было послушаться какого-то докторишку и привезти ребенка сюда?! Где был его разум в этот момент?! A Tea? Та согласилась не моргнув глазом! С непростительным безразличием! Его вдруг залила волна ненависти к Тее, как будто она одна была виновата в этой беде. Он уже хотел сказать сестре, что передумал и забирает ребенка домой, когда та произнесла, не поднимая глаз:

— Так вот, сударь, время посещений утром с десяти до двенадцати и вечером с двух до шести. Это для матери. Остальные родственники — с двух до четырех пополудни.

Гордвайль сложил одеяло, сунул сверток под мышку и вышел.

На улице уже совсем стемнело. Огни фонарей мерцали и качались на ветру, который только усилился тем временем. Гордвайль как-то сразу почувствовал себя очень усталым. Пойти сейчас домой — что там делать? Какое-то время он прохаживался туда-сюда вдоль решетки ограды, окружавшей больничный сад, останавливаясь время от времени и стараясь проникнуть взглядом сквозь белые стены двухэтажного корпуса, скрывавшегося в глубине, но различить ничего было нельзя. Тогда он перешел на другую сторону улицы. Отсюда были видны только освещенные окна второго этажа с задернутыми шторами. Гордвайль напряг зрение, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь белые шторы, — напрасно! Ничего не видно! Забитый людьми трамвай прогрохотал у него перед носом. Ах, чего бы он только не отдал, лишь бы ему позволили сейчас зайти и посмотреть на Мартина! Только взглянуть одним глазком и сразу обратно! В эту минуту где-то заплакал ребенок. Холодная дрожь пронзила Гордвайля. Он готов был поклясться, что это голос его сына… Точно, ну точно так плачет Мартин! И сразу же сказал сам себе, что вряд ли голос ребенка мог донестись сюда с другой стороны улицы, да еще через закрытые окна. И все же он с сжимающимся сердцем продолжал стоять и прислушиваться к голосу ребенка, не в силах успокоиться, пока плач не прекратился наконец, — и только после этого сдвинулся с места. Снова пересек улицу, приник ухом к железным прутьям решетки и не услышал ни звука. Спустя несколько мгновений он медленно двинулся вперед, еле волоча ноги, но скоро остановился и, повернув назад, снова припал к решетке ухом, словно стараясь застать кого-то врасплох. Но и на этот раз не услышал ни единого подозрительного звука. Наконец он ушел.

Неподалеку, на маленькой площадке перед входом в Аугартен, было несколько скамеек с грудами палой листвы на них. Гордвайль направился туда и сел на первую же скамейку. Поднял валявшуюся под ногами газету и, рассеянно прочтя название — «Neues Wiener Journal» , отбросил ее в сторону. Завтра с утра, в десять, он попытается пройти. Может быть, сестра позволит ему, если хорошенько попросить, в порядке исключения. Ах, бедный птенец, бедный птенец! Газета у его ног зашуршала под порывом ветра, и Гордвайль инстинктивно двинул ногой, словно пытаясь развернуть ее как парус. Что-то незримо связало его с этой утренней газетой, казалось, уже испустившей дух. Появилось неясное чувство, что есть у него какая-то надобность в этой газете, какая — он не знал, и это незнание крайне раздражало его. И вдруг понял: конечно, надо завернуть в нее одеяло. «Нет!» — подумал он спустя миг. Для одеяла он купит новую газету, чистую, а не такую рваную, невесть сколько провалявшуюся на земле. Он поднялся с места и хотел взять одеяло, но тут оказалось, что его нет с ним. Он задрожал. Эта потеря была дурным знаком. Он лихорадочно осмотрелся — ничего! Тогда он прежним путем пошел обратно к больнице, еле переступая ногами, глядя по сторонам и весь подавшись вперед, и, не сделав и нескольких шагов, увидел одеяло и обрадовался так сильно, как будто эта находка была залогом того, что отныне все встанет на свое место. Он туго скатал одеяло и понес его теперь в руке, а не под мышкой, как прежде. Лениво плетясь по дороге, он прошел мимо скамейки, на которой сидел минутой раньше, и нечаянно бросил взгляд на газету, все еще лежавшую на земле. «На что она ему?! — переполнился он вдруг беспричинной яростью. — Он ведь как раз идет купить свежую!» Ближайший киоск, однако, оказался уже закрыт, и в первый момент Гордвайль не понял, в чем причина сего явления. «Ведь не праздник же сегодня! Так просто закрыть киоск в обычный будний день!» Но вскоре все же сообразил, что причиной тому — поздний час, и в подтверждение сразу же увидел освещенный циферблат часов на башне Северо-Западного вокзала, стрелки которых показывали половину восьмого. «Что ж, тогда неудивительно!» — в полный голос объяснил он сам себе. И в один миг, как при внезапном озарении, ему стала ясна вся глубина постигшего его несчастья, и словно что-то хлестнуло его по лицу. Он неосознанно повернул назад и, торопливо перебирая ногами, почти побежал обратно, как если бы ему было нужно срочно исправить какую-то ошибку, пока не поздно. Но, пробежав так совсем немного, остановился как вкопанный, словно осознав всю бессмысленность этого бега. Осмотрелся и обнаружил, что стоит рядом с той самой скамейкой, на которой сидел раньше. Наклонившись, он рассеянно поднял газету и, присев, стал заворачивать в нее одеяло.

Ветер не утихал. Гордвайль был без пальто и вдруг почувствовал страшный холод, проникавший до самых костей. «Нет! — тут же решил он. — Оставим это на завтра! Завтра все образуется!» Он встал и пошел по направлению к Таборштрассе.

Шел медленно. Времени было предостаточно. Мимолетная мысль промелькнула у него, что здесь, на Таборштрассе, не так холодно, но он не стал задерживаться на этом соображении. В конце концов, не все ли равно сейчас? Не замерзнет же он насмерть! Главное — он не знал, чем занять себя все это время. Только восемь вечера — это значит, до десяти утра еще четырнадцать часов, долгих и бесконечно тягостных! Каким-то образом он оказался перед входом в кинотеатр «Централь», откуда выбивался ослепительно-яркий язык света, достигавший противоположной стороны улицы. По привычке он остановился поглазеть на афиши по обе стороны входа, не различая, впрочем, ни единой буквы. Сделав несколько шагов вперед, он вдруг увидел Тею, подошедшую с другой стороны в сопровождении какого-то незнакомца. Сознание Гордвайля мгновенно стало кристально-ясным, в горле же встал комок. Он остановился как вкопанный. Tea, заметившая его издалека, кивком сделала ему знак, чтобы он убрался с дороги. Гордвайль не сдвинулся с места. Проходя мимо, она улучила момент и с такой силой ущипнула его за руку, что он с трудом удержался от крика. «Идиот!» — прошипела она ему в лицо и вошла в кинотеатр, последовав за своим спутником, так ничего и не заметившим.