Давид Фогель - Брачные узы

— Ну как они тебе? Хороши, верно? Я знала, что тебе понравится!..

Гордвайль сидел у нее на коленях, глядя в стену. Им вдруг овладели сильнейшая грусть и бездонное отчаяние, сдавившее сердце словно тисками. В этот миг ему хотелось оказаться за тысячу верст отсюда, в другой стране, среди чужих людей, конечно же, вместе с Мартином, но в таком месте, где все просто и ясно и не нужно курить эти отвратительные сигареты… Где вообще нет необходимости курить… И вместе с тем он знал, что ему нигде не найти убежища и что ему никогда не вырваться из мертвой хватки Теи. Хотя разве он не любит ее?.. Несмотря ни на что… Вопреки всему!.. Взгляд его упал на паука, черного, громадного, сидевшего все на том же месте на стене, у самого потолка. «Этот вот спит сейчас», — подумал Гордвайль, почувствовав в ту же минуту, как страшно он устал. Отбросив окурок, он хотел вскочить с колен жены. Но та удержала его.

— Ты что, совсем не хочешь больше быть любезным со мной?

— Сейчас… я… в другой раз… я устал… — только и промямлил Гордвайль.

— Вот как! Значит, ты меня больше не любишь!

— Я люблю, но…

В неожиданном порыве он обхватил ее шею обеими руками и прижался губами к ее рту, словно бросившись в глубокую пропасть. Tea подняла его и на руках перенесла на диван.

Когда все закончилось, Гордвайлю стало очень стыдно. Ребенок там лежит больной, быть может, в этот самый момент кричит от боли, а он здесь предается любовным утехам!

— Дорогая, ты ведь сходишь завтра с утра покормить его, ведь правда, а?

— Сколько раз тебе говорить, не лезь не в свое дело! Захочу — схожу, а нет, так нет!

Она лежала навзничь на диване, заложив обе руки за голову, Гордвайль сидел подле нее.

— Принеси мне сигареты со стола!

Когда он снова сел рядом с ней, она вдруг сказала:

— А если бы ты, к примеру, знал, что сегодня, всего час назад, может, даже меньше, я была с другим?! Только за час до тебя, не больше?!

Звериная свирепость проглянула в ее чертах, ее взгляд, как клинок, вонзился в лицо мужа, стремясь поймать произведенное впечатление. Он же уже привык к подобному. Снова она хочет вывести его из себя, подумал он. Ненужная жестокость!

— Я тебе не верю! — сказал он решительно.

— Так ли?! Не веришь? А тот мужчина, с которым я была в кино, ты думаешь, мы потом в кости играли, ха-ха-ха! Могу тебе рассказать во всех подробностях.

— Неправда! — упорствовал Гордвайль. — К тому же меня это ничуть не интересует. Не хочу ничего знать.

Он хотел встать, но Tea схватила его за руку.

— Сиди-ка спокойно, мой маленький! Так значит, не веришь? Отлично!

И она начала рассказывать, с цинизмом вдаваясь в подробности, обо всем, что произошло между нею и тем мужчиной, не ослабляя хватки, чтобы муж не мог вырваться. Время от времени она останавливалась, издавая короткий, пронзительный, злобный смешок, затем продолжала с видимым наслаждением. Помимо своей воли Гордвайль был вынужден слушать, испытывая отвращение и нечеловеческие страдания, дыхание его стало тяжелым и прерывистым, пот стекал по лицу. И несмотря на это, при том, что он даже не вполне осознавал происходившее, рассказ ее начал доставлять ему какое-то странное и острое удовольствие, то противоестественное удовольствие, которое таится в страдании, — и уже нельзя было уверенно утверждать, что он слушал ее только по принуждению… Когда она кончила, он молчал несколько минут. Наконец встал, словно стряхивая с себя кошмарный сон. Подошел к столу и сел.

— И все-таки это ложь!.. — вырвалось вдруг у него, как если бы он говорил сам с собой. — Все выдумки с начала и до конца…

— Идиот! — крикнула Tea.

Больше в тот вечер ничего не было сказано.

Был уже час ночи, и супруги легли спать. Возбужденный испытаниями всего этого дня, Гордвайль не мог заснуть. Лежа на спине, широко открытыми глазами он смотрел в ночь. Одно окно было открыто, предвечерний ветер стих, и неясный холодок, в котором смешались зима и лето, бесшумно сочился в комнату, иногда скользя по лицу Гордвайля так легко, что он ничего не чувствовал. Он устал, все тело было разбито, голова тяжелая, затуманенная сонливостью, горящая и забитая обрывками мыслей, как миска, полная бобов. Ах, если бы ему удалось заснуть! У него возникло смешное ощущение, что если бы он заснул здесь, дома, то и Мартин в больнице погрузился бы в сон и начал выздоравливать… А лежа без сна, он все сам портит… Он закрыл глаза, стараясь не шевелить ни единым членом, — может, так сумеет заснуть. И тут вдруг словно мимолетное дуновение холодного ветерка пронеслось у него в голове от правого виска к левому, но это было лишь начало какой-то дергающей боли, заставившей его вновь открыть глаза. «Доктор сказал, больница, а уж он-то больше в этом понимает… Господи, на кого полагаться в такой беде?! А больница производит хорошее впечатление… Грузная сестра очень мило улыбалась ребенку, это значит… Да нет, ничего это не значит! Никакого вывода из этого не сделаешь! Ладно, завтра посмотрим. Если ему что-нибудь не понравится, он ведь сможет забрать ребенка домой уже завтра! Дома некому о нем позаботиться?! А он, Гордвайль, на что? Если же нужен врач, то он будет приходить дважды в день! На это деньги найдутся! Да, завтра все решится в зависимости от того, как там… А газета возле скамейки — ну до чего беспокойная!.. В конце концов, он мог бы донести одеяло и не сворачивая. Газета вообще была не нужна… Куда он ее, собственно, дел? Войдя в дом, помнится, положил ее на диван, но вот убрал ее потом или нет?!.. Может быть, он постелил простыню прямо на газету?!..» Гордвайль пошевелил ногами в изножье, думая услышать шуршание газеты, но ничего не услышал. «Вздор, — сказал он сам себе. — В конце концов, не все ли равно?»

Он повернулся на бок, лицом к окнам, и собрался спать. «А Tea? — прокралась ему в голову новая мысль. — Ни крупицы правды нет в ее словах… Ни в коем случае нельзя ей верить! Потому что все выдумки… Выводя его из себя, она получает особое удовольствие, вот и выдумывает невесть что… Но он не попадется в ловушку… А если это все-таки правда?.. Да, если в основе ее баек есть крупица правды?! Тогда… Ну и тогда это его не касается… То есть… Ну конечно, это не его дело… Что он теряет в этом случае?!.. Да ведь все это пустые бредни, от начала и до конца, ясно как Божий день!.. Так же как и то, что Мартин не его сын. Не может же он в самом деле занимать себя такими глупостями…»

Он чувствовал чрезмерный жар во всем теле, тягучий, неприятный, раздражающий. Конца-краю этому не видно, отчаянно застонал он. Нужно спать!

В это время кто-то прошел на улице. Напрягая слух, Гордвайль прислушался к шагам, словно в них крылось что-то очень важное для него. Прислушивался, пока они не замолкли в ночной тиши, словно и не было их вовсе. Теперь вокруг не раздавалось ни малейшего звука, только отзвук давешних шагов еще преследовал какое-то время Гордвайля, пока не растаял и он. Тишина, сгустившись, сомкнулась снова, но Гордвайль почему-то загрустил по умолкнувшему звуку шагов.