Патрик Ковен - «Вертер», этим вечером…

Она тихонько присела на подлокотник кресла.

— Алло…

Откуда взялся этот страх? Сначала, словно от усталости, появилась дрожь в ногах. Да, сегодня днем она много ходила пешком, но причина была не только в этом. Мурашки ползли вверх по ногам, и она знала: когда страх комком соберется в животе, это будет невыносимо.

— Слушаю.

Из трубки донеслось дыхание, сдержанное сиплое дыхание человека на волоске от смерти, когда кажется, что эта тонкая нить вот-вот оборвется.

— Мне нужна Карола Кюн.

Никогда прежде она не слыхала этого приглушенного гнусавого голоса, принадлежавшего, казалось, какой-то злой и своенравной девчонке. Звуки лились медленно, словно говорящая соединяла между собой слоги, смысл которых был ей неведом.

— Это я. Кто говорит?

Вновь молчание. Глаза Каролы уставились на совершенный круг луны, сиявший в окне. Несмотря на ясность неба, на нем не было видно ни единой звездочки, лишь этот ледяной шар, излучающий бесконечных холод.

— Ты не помнишь моего голоса…

Те же раздельные слоги; для женщины на другом конце провода слова не имели ни смысла, ни тепла, и уже никогда не обретут их. Что-то недоброе исходило от нее, нужно было поскорее избавиться от этого наваждения.

Повесить трубку.

Карола попыталась разжать пальцы, сжимавшие трубку.

— Но ты меня знаешь…

Нет, это не она. Этого не может быть. Я Карола Крандам, сейчас я в Венеции с любимым человеком, я уехала навсегда, оставила своего мужа Ханса и всех остальных, сейчас я в комнате палаццо Фарраджи, а через два часа буду в «Ла Фениче», там будут свет, толпа, музыка, пение, и кроме этого для меня больше ничего не существует, важно лишь настоящее, и…

— Ты узнала меня, Карола.

Ее голова пришла в движение: она поймала себя на том, что волосы методично поглаживают плечи — непроизвольный жест отрицания, словно какая-то пружина, какой-то механизм завелся в ней.

— Он на дне чемодана, под бельем, я сама положила его туда.

Карола резко обернулась. Чемодан стоял в глубине комнаты с откинутой крышкой: она так и не разобрала его с момента приезда. С того места, где она находилась, можно было разглядеть мятую блузку и рукав пуловера, из-под которого виднелась рукоятка. Две мертвые грязно-белые луны на старой слоновой кости. Две слепые луны. Шепот в трубке затих. Нужно было этим воспользоваться, набросить одежду и бежать прочь отсюда, к пристани.

Она услыхала свой собственный дрожащий голос.

— Кто вы?

Она сама все знала, но в ней еще теплилась надежда, лучик света, который мог разогнать тьму, вызволить ее из этих ужасных объятий, избавить от этого глухого, надтреснутого, искусственного голоса — голоса мертвого ребенка.

— Ты сама знаешь.

Про эти звуки нельзя было сказать, что они срывались с губ; видимо…

— Я хочу, чтобы вы это сказали.

Карола съежилась. Сейчас произойдет непоправимое.

— Говорю тебе, ты сама знаешь: я та, которая всегда молчит. Я Хильда Брамс.

«Зимняя ночь была светла, и длинная тень плясала под ее ногами. Казалось, вся эта гонка была лишь напрасным преследованием этой растрепанной призрачной формы — ее ночного двойника, расчлененного неверным резцом ледяной луны. (…) Шарлотта зябко поежилась под своим слишком тяжелым пальто. В низине она различила крышу часовни».

Ирина Воралеску умела бегать так, как надлежит бегать по театральной сцене: в ограниченном пространстве нужно создать впечатление, будто пробегаешь большое расстояние, и тело тут играет такую же важную роль, как и ноги. Руками она прижимала толстую шаль к понарошку запыхавшейся груди. «Через пару часов наверняка пойдет снег». Совсем рядом с полистироловой стеной проступил нечеткий силуэт Орландо Натале. Тут Томас Сведон позволил себе вольность, он не хотел, чтобы Вертер принял традиционную романтическую смерть — распростертый на земле, с пятнами кетчупа на груди. В его постановке Вертер умирал стоя: белая тень в тусклом свете, заливающем сцену, без каких бы то ни было следов ранения, ведь театр — это молчаливое соглашение, и самой истории, пения, актерской игры должно быть достаточно, чтобы показать, что ранение на самом деле было смертельным. Лишь перед самым падением занавеса Шарлота прижмет к себе мертвое тело и лишь в нарастающей мощи последнего аккорда оно медленно осядет на землю.

«Он увидал ее в полосе света, пробивавшегося сквозь листву. Ее глаза блестели в лунном свете. Она бросилась к нему с этим знакомым ему вскриком, этой нотой, заставившей до предела напрячься ее голосовые связки».

Из режиссерской кабинки, откуда Сведон наблюдал за точностью освещения, ему было видно, как руки и предплечья Орландо свела судорога. Ему был знаком успех, но такой степени совершенства, как нынче вечером в «Ла Фениче», он еще никогда не достигал.

Требовательный по отношению к своей работе, он всегда знал, что в поставленной им пьесе есть недостатки, что он мог и обязан был лучше проработать некоторые движения, потрудиться над деталями… Но в этот вечер он с самого начала забыл, что он и есть постановщик. Это был не «Вертер» Томаса Сведона, а просто «Вертер». Более близкая к Гёте, нежели к Массне, опера утратила налет французской вычурности, зато обрела силу звучания и чисто немецкий напряженный драматизм, и Сальти, правивший в этот миг балом, выжимал из оркестра аккорды, полные трагизма, печали и слез. К тому же Натале, играя этого раненого юношу, ставшего жертвой запретной любви, смог сохранить свое исконно итальянское мужество. Воралеску же превосходила саму себя, и Сведон знал, что слезы, наполнявшие в этот момент ее глаза, были настоящими. Слившись в объятьях посреди необъятной ночи, опустившейся на Вецларскую равнину, они уже не играли — всем своим существом они воплощали любовь и страдание, извечно идущие рука об руку.

Консультант по пению уже давно ничего не подсказывает актерам из-за кулис: ни размера, ни слов, ни крещендо. Натале и Воралеску не смотрят больше ни на видеоэкраны, ни на Сальти — единственную живую душу в этой кромешной тьме, освещенную призрачным светом пульта.

Вдалеке, среди огоньков невидимой глазу деревни, дети поют рождественскую песню. Шарлоту охватывает трепет, на мгновение она отстраняется от Вертера, возмущенная беззаботным смехом и весельем того мира, который некогда был ее миром, отрицавшим постигшее ее теперь несчастье; она была дочерью гармонии, заботливой мамой для младших, обычной женщиной со своими повседневными хлопотами, правилами приличия и реверансами; прошлое возвращается к ней, смущает ее ум своими тихими радостями, своим детским душевным покоем, но теперь она знает: в природе всех вещей на свете кроется смерть.

Сведон сказал им это во время одного обеда в «Чигги»; путь Шарлотты — самый простой из всех возможных: от варки варенья и деревенских балов она приходит к трауру, крови и могиле.