Владимир Лорченков - Автопортрет художника (сборник)

Так что, если вы войдете Чересчур глубоко, то выплывете Чересчур далеко.

И вас снимут с дистанции.

Если свистка после старта не было, и вам не машут руками, значит, не было и фальшивого старта. Значит, можно плыть. И вы плывете.

Ряд пловцов, идущих дистанцию на спине, завораживает. Вспоминаешь белогвардейские цепи. Силуэты танков в зареве сражений Второй Мировой. Чем дольше ты плывешь, тем больше разгоняешься. И все разгоняются. Вы создаете волну, которая несет вас всех. Вы порождаете цунами. Вы создаете шторм. Вы как циклон. Как конная лава. Горе отставшему или тому, кто плывет с самого краю – его-то волна оттягивает назад.

Восемь спинистов, проходящих дистанцию в темпе…

Со стороны это выглядит, как заход вертолетов с моря в фильме «Апокалипсис».

Конечно, им не очень легко. Вертолеты идут на пределе возможностей, да и вьетнамцы не дремлют. В нос заливается вода, а если использовать зажим, то при поворотах голова раскалывается – это, чтоб его, давление. От поддельфинивания ноги немеют. Плечи выворачиваются. Ты задыхаешься, но благодаришь Бога за то, что выбрал именно спину. Тем, у кого лицо в воде, приходится еще хуже. Тебе тяжело. Но этого не видно. Это как корабль. Суета, черномазые потные механики, пар, обваренные руки, пробоины, ужас, помпы… Все это внизу. Под ватерлинией, или как называется эта штука, разделяющая корабль на ту часть, что над водой, и ту, что Под. Снаружи вы видите махину, которая легко и играючи несется. Рассекает.

Вот и пловцы – такие же.

И если вы думаете, что мне все это легко рассказывать, вы, чтоб вас, ошибаетесь. Потому что я рассказываю и одновременно проделываю все то, о чем вам говорю.

Прохожу дистанцию.

ххх

Главное в любой дистанции – ну, кроме самой короткой, которая всегда лотерея, и поэтому никогда мне интересна не была – не сдохнуть на второй половине.

Ради этого люди и тренируются в бассейнах, залах, рингах, стадионах, годами. Если ты в состоянии проделать вторую половину пути хотя бы чуть-чуть медленее, чем первую, – ну, а уж если так же, как и первую, то ты в дамках, – то дистанция пройдена правильно. И вот как раз с этим в последнее время у меня были проблемы.

Я приподнял плечо и пошел на поворот.

Гул.

Как и со многим другим проблемы, подумал я, перевернулся, и ушел в воду, на поворот.

Безмолвие.

Я толкнулся, и, отчаянно поддельфинивая, вышел на поверхность метрах в пятнадцати от бортика. Слабо, очень слабо. Гул.

Я заработал руками, и наступило безмолвие.

Первые пятьдесят метров я шел за 33 секунды, вторые – за 40.

Гул-безмолвие, безмолвие-гул.

Это был дерьмовый результат. Я мог бы зачастить, но это ничего не меняет. Машешь руками быстрее, а плывешь еще медленнее. Пришлось включать ноги, и выворачивать плечо чуть сильнее. Я работал им как веслом.

Третьи пятьдесят метров я прошел за сорок пять секунд.

Гул.

В принципе, можно было сходить с дистанции. Нет смысла продолжать попытку, если ты облажался, и это уже совершенно очевидно всем,

включая тебя. Продолжал я из-за упрямства. Гул.

Пошли последние пятьдесят метров.

На последнем участке надо выложиться. Это знают все. Пузатые дядьки в трениках говорят, глядя в телик: остался последний раунд, пусть выкладывается. Спортивные молодые люди, которые ходят в зал аж три раза в неделю, морщатся, объясняя подружкам, что бегун-ниггер должен был взорваться на последних метрах. Бездарные кретины в офисах пишут в интернете под рассказами писателей – «в концовке он сдал, а надо усилиться». И все в таком духе. Самое главное, они правы. Они правы, мать их так. На последних метрах и секундах надо взрываться. Это очевидно, это, блядь, совершенно ясно.

Неясно только, за счет чего.

Поэтому последние пятьдесят метров я прошел за пятьдесят секунд.

Итого вышло два тридцать восемь.

Коснувшись бортика, я ушел головой вниз, под воду. Все всегда так делают. Две тридцать восемь. Что-то около второго разряда. Срань. Воздуха не хватало. Но я не торопился выныривать. Безмолвие. Безмолвие, безмолвие.

Тем не менее, я вынырнул.

Безмолвие продолжалось. Я фыркнул, и подтянувшись, уселся на бортик. Над пустым открытым – это значит, что он без крыши – бассейном дымился пар. Небо было еще черным, бассейн освещали фонари. Вода, взбаламученная мной, успокаивалась. В воде, кроме меня, не было ни души. Еще бы.

Какой еще кретин припрется сюда в полпятого утра.

ххх

С чего все началось?

Я был жирным неудачником тридцати семи лет и подумывал о самоубийстве. Никаких эмоций. Все рационально. Плюсы этого поступка перевешивали преимущества жизни. Я уже почти решился, но, к счастью, в тот момент умерла моя московская бабушка. Я поехал на похороны, случайно выяснил, что никого больше у нас не осталось – ни у меня, ни у нее, – и, стало быть, я круглый сирота. Поэтому именно мне выпала честь продать ее квартиру за два дня до того, как меня прирезали бы те, кто претендовал на ее жилье. Я и продал. А после срочно вернулся в Кишинев.

Получается, сорвал куш. Заодно еще и трахнул толстенькую лимитчицу из Одессы, которая жила с бабушкой последние пять лет, вытирая за старушкой говно. Я даже фамилию ее почти запомнил. Надулова, Задулова… Что-то в этом роде. Она перебралась в Москву во время дутого российского изобилия, и подрабатывала в московских газетах и журналах до тех пор, пока их там не трахнул кризис, не прошли сокращения, и ей не пришлось стать тем, кем она и была на самом деле. Украинской прекрасной няней из сериала «Моя прекрасная няня», только не такой стройной, не такой молодой, и не такой прекрасной. В первый же вечер у гроба старушки она рассказала мне, какое ужасное говно эти москвичи, как они ее достали, и как здорово жить где-нибудь в Турции, где-нибудь в Бодруме…

– Где-нибудь в Бодруме во время турпоездки, – хотел сказать я, – хочешь ты сказать, детка…

Но было поздно, мы уже целовались.

Потом мы лежали в углу – квартира была однокомнатая, – и возились на пледе, при полном равнодушии со стороны воскового цвета бабушки. Не думаю, что ей – я, конечно, говорю об одесситке, – понравилось, но для лимитчика игра стоила свеч. Бабке, уверен, было все равно.

Она меня ненавидела и презирала.

Я отвечал ей тем же.

Поэтому, не обращая на тело никакого внимания, продолжил забавляться с девицей. Лимитчица рассчитывала прописаться в квартире, и заполучить ее после смерти бабки или даже при жизни этой пожилой дамы. Наивная. Бабуля до самой смерти была цепка, свежа, бодра, и человеконенавистница, каких свет не видывал.

Единственное, что ее подвело, – вера в собственное бессмертие.

Она не представляла себе, что умрет. Думала, что будет жить вечно. Пункта «смерть» в маршруте ее путешествия не было. Она совершенно серьезно рассчитывала пережить свою лимитчицу, – которую взяла, чтобы потрахать ей мозги, да воспользоваться услугами домработницы – и взять новую. Довольно самонадеянно со стороны бабушки, но что ж поделать. У нас в семье все отличаются оптимизмом. Ну, кроме меня. Да и то, я исправляюсь.