Владимир Лорченков - Автопортрет художника (сборник)

– Угу, – сказал я.

Зашел в ванну. Разделся и лег. Она зашла и села на табуретку у стиральной машинки. Я заметил, что она накрасилась и принарядилась. На краю лежала книжка Барнса. Жена принесла. Она молодец. Все как надо при высшей степени опьянения.

– Знаешь, кажется у нас получилось, – сказала она.

– Угу, – сказал я.

– Значит, рожать где-то в июне, – сказала она.

– Ага, – сказал я.

– Ты не заметил ничего странного? – спросила она.

– А что? – спросил я.

– Ты не заметил, в городе как – то пустынно? – сказала она.

– Ага, – сказал я.

– Сотрудник «Молдовы-газ» опять приходил счетчик газовый проверять, – пожаловалась жена. – Все ходят и ходят…

– И зачем только ходят, я только Матвея уложида и сама поспать легла… – сказала она. – А тут звонок этот долбанный.

– Чувак из «Молдова-газ»? – спросил я.

– Ага, – сказала она.

– Да пошел он в жопу., – сказал я. – Пошел в жопу и он и вся его «Молдова-газ».

– Думаешь, чтобы больше он не приходил, этого будет достаточно? – улыбнулась она.

– Ага, – сказал я.

– Ты какой-то молчаливый, – сказала она.

– Ага, – сказал я.

– Если ты быстро, – сказала она, – я пойду сервировать стол.

– Я быстро, – сказал я, – и, кстати, выпить есть?

– Получишь, так и быть, вина, – сказала она.

– Ага, – сказал я.

Включил, наконец, воду, и начал читать.

Как всегда, он звонит ночью.

– Да, – говорю я, взяв трубку.

– Володя, что это у тебя там играет? – говорит он.

– Какой-то рок-н-ролл, – говорю я.

– Гагарин, я вас любила, ой, – говорю я.

– Выключи эту херню, – говорит он.

– Нет, чтобы что-нибудь приличное, – говорит он.

– И за то, что в апреле Гага-а-рин совершил свой высокий полет? – с догадкой тяну я.

– Тоже херня, – говорит он.

Я его не вижу, но буквально ощущаю, как он морщит лоб. Гладкий, высокий лоб кумира миллионов. Как сейчас говорят, «звезды». Когда мы разговаривали в первый раз, я так и сказал:

– Сейчас вы бы стали «звездой», – сказал я.

А он сказал:

– Что за херня, Володя?

Ну, мы это замяли. Я не стал тратить время на то, чтобы объяснять ему последние 50 лет развития человечества. Какие-нибудь 50 лет из Средневековья объяснил бы. А сейчас… Сейчас нет. Цивилизация развивается стремительно. Еще вчера человек полетел в космос, а уже сегодня – бац, мы пользуемся специальными кондомами из космических материалов, которыми раньше только скафандры выстилали. Кстати, о скафандрах. Я как-то спросил его, как они решали эту проблему. А он сказал:

– Что за херня, Володя, – сказал он.

– Я ведь в космосе-то пробыл всего час, – сказал он.

– С небольшим, – сказал я.

– Верно, – сказал он.

После чего он продолжил рассказывать, а я – записывать. Иногда, когда он уставал, мы развлекались. Он мог рассказать анекдот, забавную историю. Они были все, сплошь, как одна, смешные и озорные – совсем как его улыбка, знакомая миллионам. Или, например, он мог спеть песню. Только песни его мне совсем не нравились. Они были очень старые, скучные и неинтересные. Например, он пел мне «Крутится вертится, шар голубой». Знаете такую песню? И я не знал.

– Как, ты не знаешь «Крутится, вертится, шар голубой?!» – сказал он.

– Нет, – сказал я.

– Ну так я напою, – сказал он.

И голосом, потрескивающим, словно на старинной пластинке, – а ведь сейчас даже уже и кассет нет, – стал петь.

– Крутится, вертится, шар голубой, – пел он.

– Крутится, вертится, над головой, – пел он.

– Крутится, вертится, хочет упасть, – пел он.

– Кавалер барышню хочет украсть, – пел он.

Получалось у него неплохо. Ну, вы понимаете. Как у Утесова. Впрочем, мне Утесов никогда не нравился. Все эти певцы начала 20 века, они ужасно красились для раннего кинематографа, поэтому были похожи на клоунов и педерастов. Их, – ну, педерастов, – он тоже не любит. Ну, хоть что-то у нас общего.

– … тится над мостовой, – пел он.

А я осторожно отвел трубку от уха, и поглядел в окно. Была ночь, мне ярко светили звезды, и кое-где в их россыпях мигали красные точки самолетов и, кто знает, может быть даже ракет?

На одной из таких он и взлетел когда-то ввысь.

Выше неба.

К самим звездам.

А сейчас звонит мне ночами и рассказывает истории, поет песни, и все это – с непередаваемой интонацией человека, которого любили все 5 миллиардов жителей планеты Земля. Наверное, даже у Иисуса фан-клуб был поменьше. С другой стороны, Иисус в космос не летал. Хотя мой собеседник придерживается на этот счет другой точки зрения.

– Конечно, летал! – сказал он мне, когда я поделился своими соображениями.

– Старик, а ты думал, Вознесение это что? – сказал он мне..

Многое после этого стало ясно. Хотя, конечно, поверить в это было трудно. Представляете, Иисус, как космонавт, конструкторское бюро и завод-изготовитель – все в одном лице, – разработал модель космического корабля, сделал, спрятал его в пещерах, и, когда пришло время суда, сбежал, и улетел в космос… Да, звучит нелепо, но…

– Старик, чем это нелепее сказки про Вознесение? – спросил меня он.

И я не нашел, что сказать. Как всегда. Он позволял мне спорить некоторое время, но в решающий момент, когда наступал час «икс» – как все космонавты, он любил обозначать пороговые моменты, – одной-двумя фразами завершал спор. И я ничего не мог с этим поделать. Поэтому наши беседы с ним напоминали мне анекдоты про самонадеянных юнцов и еврейских мастеров спорта по шахматам. Хотя какие, к черту, шахматы спорт?

– Спорт, спорт, старик, – говорил он.

– И эти твои антисемитские штучки… – говорит он.

Я молчу. Свет звезд и Луны выстилают пол моей комнаты безжизненным светом. Я предпочитаю Луну. Он говорит, что это все мое американизированное сознание, что я, мол, пропитан западной, буржуазной культурой. И что на самом деле первый полет в космос был куда важнее высадки на Луну. Я согласен, конечно. Но ничего не могу с собой поделать. Иногда, когда я гляжу на нее, мне так хочется стать тем, кто сделал Это – ступил на ее шероховатую поверхность первым… Космос это слишком абстрактно для меня. А Луна – вот она, конкретная и ощутимая. Я даже знаю, когда она растет и наливается, потому что в эти дни расту и наливаюсь я. И наоборот. Когда Луна идет на убыль, меня буквально скручивает, как табачный лист в пальцах молдавского крестьянина, убившего всю свою жизнь на уборку этого самого табака. Мы с Луной две части одного целого. Вот в чем дело, а не в том, что мне больше нравится «Кола», чем «Байкал». Тем более, что «Байкал» и есть украденная «Кола». Я даже как-то попробовал объяснить. С марксистских, материалистических позиций – ведь по-другому людей, чья молодость пришлась на эпоху Сталинизма, не пробьешь.