Владимир Лорченков - Воды любви (сборник)

Бедняжка упала на бок и заскулила. Я поставил ногу на ее ягодицы. Было горячо, как в бане. Прямо напротив меня висел на стене портрет какого-то долбоеба с нахмуренным видом.

– Это что еще за чмо, – сказал я.

– Некрасов, – сказала она.

– А кто? – сказал я.

– В смысле, – сказала она.

– Ну, если не Красов, то кто? – сказал я.

– Да какая разница, – крикнула она.

– Бери меня! – крикнула она.

Я рывком поднял ее и бросил на столик.

Навалился.

* * *

Спустя несколько месяцев мы с Викой буквально преобразились.

Я стал степенным, солидным, уверенным в себе мужчиной. Говорил не торопясь. Жил, не беспокоясь. Что бы ни случилось, знал я, вечером меня ждет моя женщина, которая снимет с меня обувь в прихожей и отсосет там же, после чего поползет на коленях на кухню, где уже сварена для меня солянка. Вика тоже расцвела, стала еще краше. Стала куда менее нервной, намного более уверенной. Мой большой твердый хуй – конечно, в отзыве под статьей про Леру я слегка преувеличил, но 22 сантиметра есть точно, даю слово, – стал для нее осью мироздания.

Она схватилась за него и обрела точку опоры.

Я работал, а вечером приходил к ней в кафе, где помогал. Поэтишки и писателишки бросали на меня взгляды, полные ненависти, а мне было все равно. Я поставил им условие: хочешь сидеть в кафе, потрать за вечер не меньше 10 долларов. Не хочешь, уебывай. Еще я договорился со знакомым парнем, который делал контрафактную водку на Центральном рынке, и он начал нам ее поставлять, буквально в канистрах. Так что у нас была самая дешевая водка в городе. И на 10 долларов можно было выпить, как везде на 50.

Так что потруханные писателишки и поэтишки ныли, но тратили деньги у нас.

И не только они. Постепенно к нам потянулся нормальный контингент: бомжи, полицейские, проститутки, офисные клерки. Мы стали даже готовить обеды и ужины. Ничего особенного, просто разогревали полуфабрикаты в микроволновке. Конечно, это было для состоятельных клиентов: полиции и бомжей. Остальные предпочитали напиваться. Правда, ровно в полночь мы закрывались, убирались, мыли посуду, после чего я трахал Вику на столике и на полу.

Чтобы уже потрахаться, как следует, у нее дома.

Куда я перебрался жить на первое же утро нашего знакомства. Никаких вещей мне брать с собой не пришлось, потому что мой отец, инженер завода «Мезон», сказал, что его в 16 лет родители выпустили в большой мир без пары трусов и что каждый мужик должен сам себе зарабатывать на жизнь. И что я и так уже засиделся, раз уж мне девятнадцать, а не шестнадцать. Я слушал его нотации, забирая свою зубную щетку и папочку листочков со стихами. Я не то, чтобы стал поэт. Просто Вика посоветовала мне делать это для общего развития. Попрощавшись с папой и мамой, я поехал в свой новый дом. По пути написал маленькое стихотворение.

Кстати, на мне действительно не было трусов.

Так что я, когда Вика открыла дверь, расстегнулся, и положил руки ей на плечи. Надавил. Она встала на колени, и, почему-то, заплакала.

– Как же я долго ждала тебя, – сказала она.

– В любви и ненастьях, – сказала она.

– На слежавшемся насте, – сказала она.

– Дай запишу, – сказала она, но я схватил ее за волосы и не пустил.

– Соси, – сказал я.

Она так и сделала.

* * *

Следующие несколько дней мы играли в тургеневскую девушку.

Это Вика попросила. Я, признаться, не очень был в курсе, что это за девушка была такая у Тургенева, но Вика мне все объяснила. Мне понравилось, потому что ее платье для такой игры очень напоминало те, в котором снимались в порнухе монашки. Ну, из фильма «Обитель Женевьевы». Серое, до пят. Вика закутывалась в шаль, читала стихи, и писала письмо Тургеневу, в Париж, Настоящими чернилами! Потом в комнату забегал я, в кирзовых сапогах, и рубахе-навыпуск, и принимался всячески ее ругать. Она требовала даже, чтобы акцент у меня был, как у приказчика в фильмах про старинную Россию.

– Разлеглася гулящая такая! – кричал я.

Вика вздрагивала и прикрывала лицо руками. Но я знал, что она уже вся идет пятнами, и течет, как сучка ебливая. Но не спешил задирать платье, а просто вырывал из рук Вики письмо Тургеневу. Рвал его на мелкие части. Обычно Вика успевала написать лишь несколько фраз. Я хорошо запомнил первую.

«Сегодня, в наше нелегкое время, когда в пору бездуховности и полного отсутствия культуры в городе Кишиневе…»

Почему-то, у меня вставал всегда именно на слове «бездуховность».

Я срывал с Вики платье, хлестал ее полотенцем, гонял по всему дому, чтобы, дрожащую, и причитающую, зажать где-нибудь в углу, и, наконец, трахнуть.

Так мы и развлекались.

Пока в один прекрасный день крыло несчастья не коснулось нашего союза.

В Кишиневе запретили продавать спиртное после девяти вечера.

* * *

К сожалению, обойти закон не получалось, штрафовали действительно сурово.

Это вовсе не значило, что власти решили бороться с пьянством. Это значило, что власти собираются открыть свою точку по продаже спиртного, чтобы зарабатывать без конкурентов. Это-то и бело страшнее всего. В течение недели мы потеряли почти всю клиентуру. Помню, особенно возмущался один, лысый, безобразно накачанный коротышка, Лори… Лоинков? Он все вопил, что не потерпит, не позволит, и тому подобную чушь

–… в рот! – кричал он.

– Да дешевое и доступное спиртное! – кричал он.

– Единственное, ради чего мы терпи вашу Молдавию… – кричал он.

Полицейские, которые, как и все полицейские, которые страдают с перепоя, и не могут похмелиться, очень большие патриоты, разозлились и поволокли пьянчужку в участок. Он очень смешно верещал и все кричал, что написал какой-то там шедевр.

– Это действительно правда? – сказал я Вике, пока она подсчитывала убытки.

– Говорят, что да, – сказала она.

– А так, никто не знает, – сказала она.

– Это же писатели и поэты, милый, – сказала она.

– Они не читают друг друга, – сказала она.

– А это вдобавок МОЛДАВСКИЕ писатели и поэты, – сказала она.

– Они ВООБЩЕ ничего не читают, – сказала она.

– Даже меню, – сказал я.

– Даже меню, – сказала она.…

в ту ночь мы впервые не трахались, а просто лежали, прижавшись друг к другу, как испуганные дети. Квартира была не Вики, и бар она арендовала. Значит, если мы не найдем денег, знал я, мы потеряем все. В это время в окне появилась Луна. Она блестела, как денежка. А еще – как символ компании, в которой я развозил почту.