Владимир Лорченков - Воды любви (сборник)

– Вот, сынок, тебе задание, – говорит он.

–… я – среди врагов нашей новой, – говорит.

–… социалистической, родины, – говорит.

– Что ты будешь делать? – говорит.

Молчу, стою, слезы на глаза навернулись. Коллеги отца смотрят на меня, папиросами дымят, смеются. Стыдно, что делать, не знаю. Все люди мужественные, в бескозырках черных, – на макушке крепятся, круглые такие, прямо как кипа, только с ленточками, позже мне и объяснили, что это и есть морская кипа, – ленты с патронами крест-накрест. Самым старшим среди них был матрос Железняк. Говорит он мне:

– Если отец за контру, – говорит он.

– Шлепни отца, – говорит он.

– И спасешь его душу, – говорит он.

– Потому как если отец в контрах, – говорит он.

– То он вроде как вампира, – говорит он.

– Надо поскорей его грохнуть, – говорит он.

– Чтобы, значит, Душу спасти, – говорит он.

Смеется, черный зев революционной пасти показывает, из нее дым струится… Все товарищи его улыбаются, даже пидарастики из задержанных – учителя гребанные, гимназистики всякие, – хихикать начали. Тут меня, даром что 10 лет мне тогда было, и переклинило. Схватил я наган из рук товарища Железняка и как вдарю отцу. Прямо в пах! Побледнел он, схватился за живот, алой лавиной кровь по снегу покатилась…

– Что же ты, щенок, делаешь, – говорит мне папка.

– Я же твой отец, товарищ Зорин на ха, – говорит он.

– В смысле Петров, ну, в смысле Кальсонсон, ну то есть Ганышкин, – говорит.

– Выпускал «Искру» в Кишиневе, – говорит он.

– Пять раз в ссылках, трижды бежал, – говорит он.

– Мастерат в Оксфорде, счет в Швей… – говорит он.

– Ой в смысле «смело товарищи к бою», – говорит он.

– Я грузинский дворянин, – говорит он.

– То есть, еврейский интеллигент, – говорит он.

– В смысле, латышский на ха стрелок, – говорит он.

– Больно же, звери! – говорит он.

Тут и матрос Железняк нахмурился. Достал другой наган. Вижу я, погорячился, не так отца понял. Дело жаренным пахнет. Говорю им:

– Товарищи матросы и конармейцы, – говорю я.

– Если этот несознательный гражданин, – говорю я.

– В рот его и ноги даже те-о-ре-ти-че-с-ки, – говорю я.

– Предположил, что может быть контрой… – говорю я.

Вижу, посветлели лица у матросов. Товарищ Железняк обнял меня, расцеловал. Прямо в губы, с языком, по-революционному. Ничего страшного в том нет, знал я! Это в темнице народов в губы мужикам целоваться было нельзя, а сейчас встает заря новой эры. После товарищ матрос дал мне настоящую шашку, и ей-то я замаскировавшуюся гниду – ну, папеньку, – и прикончил. С третьего удара башку отделил.

Глаза его мне до сих пор снятся.

Глупые, навыкате…

Потом мы и других врагов порубали. Товарищ Железняк меня по-товарищески, по-матросски и-ни-ци-и-ро-вал, а я вернулся домой, уже зная, по какой линии пойду.

По партийно-литературной!

Ведь, не выговори я слово те-о-ре-ти-че-с-ки, лежать бы мне с трупами контры под стенами реввоенкома…

Дома, понятное дело, плач, бабское нытье. Мамка ведь русская была. Папка ее в жены взял, потому что приказ такой вшел: хозяев темницы народов убивать, а баб их пялить. Ну, такую козу чего жалеть-то. Рубанул я ей саблей, прямо по рабски покорной шее, как у славянских рабов, – гребу тебя немытая Россия, страна немытых мля рабов, страна немытых мля господ, как писал великий шотландский поэт Лермонтов, которого советская литературная критика отмыла от посягательств великодержавных тварей с их нытьем про «русского поэта» – и отлил на труп.

Так мы с братянькой осиротели…

Дальнейшее, касаясь тридцатых годов, можно описать вкратце. Как ты наверняка знаешь, сынок, произошел в стране советов настоящий бум революционной литературы. Товарищи Бабель, Олеша, Утесов, Маяковский, Есенин. Все они кульно показали нам возможности советской литературы в условиях отсутствия гнета царизма. И как!

Даже красный граф Толстой, который при царе сраном бегал по бабам да заливал в кабаке, стал писать великие произведения.

«Буратино», «Страна наша обильна, да порядка в ней нет» и другие.

Я, как человек, не лишенный литературной жилки, с наслаждением и удовольствием наблюдал за взлетом человеческой мысли, который подарил миру Октябрь. Страна строилась, селедку перестали отпускать по талонам, и она даже появилась в свободной продаже. Даже тетка, простая швея, подалась в Ленинград. Там, совершенно случайно, нашла пустую пятикомнатную квартиру, из которой в спешке сбежал какой-то держиморда из царской профессуры, ничего общего с наукой не имевший. Конечно, несмотря на очистительные клизмы революции, процент держиморд в Советской Федерации был еще очень высок. Поэтому приходилось брать себе другие фамилии. Тетка выбрала «Топоров», тем самым двояко намекая на погромное прошлого «народа-богоносца», с одной стороны, и, с другой, показывая неотвратимость, неизбежность, ди-а-ле-к-ти-че-с-ку-ю безвозвратность канывания этих времен в Лету. Так и писала.

«… погромное прошлого „народа-богоносца“, с одной стороны, и, с другой, неотвратимость, неизбежность, ди-а-ле-к-ти-че-с-ку-ю безвозвратность канывания этих времен в Лету…»

Я к ним потом приезжал отдыхать, залечивать революционные раны, гулял по революционным улицам Ленинграда, поражался.

Каков все-таки гений советского народа, с 1917 года с «нуля» построившего город на Неве.

Голодая, отказывая себе в куске селедки, сахара, трясущимися от сабельных ударов руками… создали мы, новое поколений советских людей, город с прямыми улицами, величественными зданиями и строениями – один Адмиралтейский шпиль чего стоит! – и даже сфинксов смогли добыть красные, революционные казаки Буденного, совершившие ради того переход в Египет! И кто? Все мы! Все – грузины, евреи, таджики, каракалпаки, украинцы… Сумели, сумели построить Страну Равных, где вчерашний молдавский чабан мог стать 2 секретарем ВЛКСМ, а портной из Бердичева – литературным критиком и писателем! Так думал я, гуляя по прямым революционным улочкам Ленинграда…

Который выглядел, словно упрек безрадостному прошлому тюрьме народов, где лишь представители «правильной» национальности могли рассчитывать на светлое будущее.

Когда я поделился этим с теткой, она записала фразу в блокнотик, который готовила для внука, чтобы подарить к 16—летию. Своего рода сундучок с приданым для ленинградского советского будущего литературного критика. Такой должен был получать в свое 16—летие каждый мальчик из интеллигентной ленинградской семьи. Афоризмы, мысли, умные фразы… Они передавались из поколения в поколение. Веками! Так что я горжусь тем, что и мои фразы иногда проскальзывают в творчестве выдающегося ленинградского критика… Да-да, он самый!