Владимир Лорченков - Копи Царя Соломона. Сценарий романа

Показана уходящая колонна.

Колонна медленно ползет.

Скрывается за поворотом. Крупно – лица селян, морщинистые, грубые, суровые.

Пейзаж общим планом. Очень крупно – как на картинах голландских художников.

Звуки выстрелов. Если присмотреться – опять же, тут все по принципу голландской живописи XVII века (я советую оператору сначала изучить фламандские пейзажи – В. Л., – можно заметить в углу буквально несколько черных точек, которые мечутся, и по которым мы можем лишь предположить, что происходит у расстрельного рва. Но это от силы одна десятитысячная часть общего плана сверху.

Потом – крупным планом лица двух детей на руках истерички. Камера отъезжает, и мы видим, что они мертвые и лежат в куче тел в яме. По лицам барабанит дождь. Камера отъезжает. Мы видим мальчишку, которого ценой своей жизни и жизни сестры спасла мать. Он стоит молча, небо над ним быстро темнеет.

Мальчик дрожит.

Ретроспектива – возврат в хрущевку.

Люди вокруг стола мрачно молчат. Люся картинно плачет. Старичок, повернув голову, глядит в проем двери, там старуха с чайником. Заносит, молча ставит его на стол, кивает в сторону шкафа. Люся, рыдая, встает, открывает шкаф, вытаскивает стаканы. Разливает чай.

– Бостонское чаепитие, – говорит задумчиво старичок.

Все улыбаются, сразу видно, что в этом кругу принято Интеллектуально шутить. Чтобы подчеркнуть это, показана крупным планом обложка книги в серванте.»… тругацкие…» – написано на корешке.».. оветская фантастика»… – написано на другом. Корешки тщательно подобраны по цветовой гамме и в цвет стенки.

– А дальше? – спрашивает, глотая слезы, Люся.

Старичок суровеет. Переход мгновенный – старик в этом момент выглядит как ветеран, которого позвали на встречу с молодежью, который попал в актовый зал школы, ошалел от обилия пионерок, и откровенно любовался их ножками, но был вынужден прерваться, чтобы рассказать про свой Подвиг.

Крупным планом блестящие, бараньи, навыкате, глаза Люси.

Ретроспектива.

Снова ров, на краю женщины и дети, плач, крики, выстрелы, люди падают в землю, барахтаются, их добивают. В общем, один из частых в годы ВОВ расстрелов еврейского населения Бессарабии. Крупно показано женщина, в руках которой зажат каравай. Затемнение. На присыпанные землей тела падают свежие. В руках одно из детей – кусок каравая. Потом еще человек с караваем. Еще. Трупы падают волнами, они показаны то в дождь, то в ясную погоду. (Расстрелов должно быть так много, чтобы зритель перестал воспринимать это как что-то действительно ужасное, он должен Привыкнуть к ним. – прим. В. Л.

Именно в этот момент, – когда мы уже не воспринимаем трагедию из-за обилия трупов, – камера отъезжает, и мы понимаем, что видели ров глазами мальчишки.

Тот стоит на краю, вечереет.

Мальчишка отлично одет, но одежда в пятнах крови. Он спрыгивает в яму, что-то ищет, возится, ходит по трупам, вынимает кусок хлеба из рук убитой девочки, жует на ходу. При малейшем шуме настораживается, как собака. Возится с мертвецами. Потом вылезает из рва, и – в полутьме – бежит в лес поблизости, там под деревом залезает в дыру в земле под корнями дерева. Мы видим берлогу изнутри. Она выстелена вещами убитых. В углу – целая горка.

Часы, золотые зубы, кольца, какие-то банкноты.

Все это очень напоминает гнездо сороки.

Камера выезжает из берлоги и мы видим, что сверху на корни каплет вода. Значит, уже весна. Потом – ягоды. Затем – желтые листья. Потом снег. Так – несколько раз. Один раз камера останавливается у края берлоги, словно не решаясь заехать внутрь. Мы слышим дикий, раздирающий кашель. В следующий раз камера останавливается у входа, и мы не слышим ничего, кроме шума ветра.

Показан мальчишка, который заматерел, бежит по полю зигзагами, заросший, лицо почернело, повадки звериные. Берлога наполовину полна ценностями.

Снова сцена расстрелов. На этот раз среди упавших в ямы – одни мужчины.

Показаны сапоги. Они не немецкие.

Показаны уходящие.

Это советские шинели.

Крупным планом берлога и рядом с ней еще одна – полная ценностей.

Крупным планом лица красноармейцев. Потом спины. Мальчишка глядит им вслед из леса с удивлением – это незнакомая для него форма, – но не выходит. Ждет, пока расстрельная команда скроется, и только тогда бежит к яме.

Спрыгивает туда…

Возврат с ретроспективу – хрущевки

–… ть миллионов рублей! – говорит старичок.

– Невероятно… – шепчет Люся, мечтательно.

– Это на рыло, получается, по дв… – говорит громила-шахматист.

– Яков, – укоризненно говорит старичок.

– Не для того мы, евреи, вынесли столько, чтобы делить на брата эти самые несчастные восемнадцать миллионов рублей, – говорит старичок.

– Это деньги, которые мы потратим на сионизм, – говорит он.

– На репатриацию нашего народа туда, где дух нашей веры, – говорит он.

– В Израиль, – говорит он.

Лица собравшихся становятся мечтательными. Они выглядят как советские люди, которым рассказали о колбасе (в принципе, о колбасе они и думают, так что никакого противоречия нет – прим. В. Л.).

– Святая Земля… – говорит Люся мечтательно.

– Да, Люся, – говорит старичок мягко.

– А завари-ка нам еще чайку, – говорит он.

Люся яростно, – как репатриант в аэропорт, – бросается на кухню. Старичок, дождавшись, когда дверь закроется, говорит:

– И я готов сказать вам, где спрятаны сокровища моего брата, Царя Семеновича Соломона, – говорит он.

– При условии, что все они будут обращены нами на исход евреев в святую Землю, – говорит он.

– Потому что именно на это мой брат, уверовавший в Тору, и хотел их отдать, – говорит он и утирает слезу.

Ретроспектива

Комната, полная полуголых женщин, в кресле сидит мужчина, сильно пьяный, но в отличной форме, накачанный, мускулистый. На груди татуировка «ВМФ СССР». Мужчина держит на каждой ноге по две шлюхи – итого четыре, а в правой руке – бутылку с вином «Днестровское», а в левой – папироску «Жок» и карты. Несколько мужчин с картами сидят рядом. Крупным планом – лицо мужчины. В нем угадываются черты мальчика, который прожил несколько лет возле расстрельного рва. Дверь в комнату приоткрывается, мы видим голову в милицейской фуражке.

– А кто там мля? – спрашивает мужчина, не оглядываясь.

– Участковый, – говорит одна из шлюх.

Мужчина, не оглядываясь, бросает назад две пятидесятирублевки. Мы следим за тем, как они взмывают в воздух, потом камера отрывается от них, показывает люстру – очень дорогую, чешскую, – а когда спускается к двери, та уже закрыта. Купюр нет. Шлюхи хохочут. Дверь снова приоткрывается.

– Нет, ну это уже нагле… – говорит было мужчина.

Замолкает, полуобернувшись. В двери стоит старичок из сцены в хрущевке – а это все происходит в частном одноэтажном доме, один раз можно показать общий план, виноградник, машина, в общем, роскошь, – и качает головой.