Доминик Дьен - Голубой дом

Майя, перестань реветь! Ты меня бесишь! Поезжай домой, я устала. Такое ощущение, что я никогда не говорила так много… Сейчас мне нужно побыть одной. Нужно снова взяться за картину, чтобы прогнать воспоминания. Уходи!

На последних словах Ева сорвалась на крик. Когда она взяла бокал, чтобы отхлебнуть виски, ее руки дрожали. Итак, занавес упал. Майя должна была возвращаться в свою жизнь.

МАЙЯ приехала в Ашбери в восемь утра. У нее было ощущение, что она телепортировалась домой — не помнила ни дороги, ни того, о чем думала во время езды.

Она сварила себе кофе и поджарила гренки. Она продрогла и чувствовала голод. Ее слегка тошнило.

Внезапно она поняла, что уже какое-то время звонит телефон. Майя схватила трубку. Это был Пьер.

— Где ты была? — спросил он.

— Здесь, дома, где же еще?

— Я звонил тебе всю ночь! Чуть с ума не сошел от беспокойства!

— Как дела у Мари?

— С ней все в порядке, она спит. Так где ты была?

Голос Пьера звучал у нее в ушах как отдаленное эхо.

— Ездила к матери.

— И осталась у нее на всю ночь? Ты что, издеваешься?

— Да, я у нее заночевала.

— Почему? Она что, заболела?

— Нет. Просто заночевала у нее, и все.

— Слушай, не пудри мне мозги! С кем ты была этой ночью?

— Тебе-то какое дело? — раздраженно спросила Майя.

— Ты трахалась с Морисом?

«О господи, — подумала Майя, невольно улыбнувшись, — бедный Морис, все только о нем и думают!»

— Пьер, с моим собственным телом я могу делать что хочу.

— Отлично! По крайней мере, предупреди меня в следующий раз, когда уедешь трахаться.

— Я тебя предупреждаю.

— О чем?

— Что еду трахаться!

Майя бросила трубку. Она не знала, раздражает ее ревность Пьера или, наоборот, успокаивает, но, во всяком случае, радовалась, что оставила его терзаться сомнениями.

Потом она позвонила Симону и Ольге. Ей страстно хотелось услышать их мягкие голоса с легким акцентом, унаследованным еще от их родителей. Когда послышались длинные гудки, губы Майи сами по себе сложились в улыбку.

К телефону подошла Ольга. Симон никогда не подходил. Когда он слышал звонок, то немедленно звал жену. «Быстрее! — кричал он. — Не то они сейчас положат трубку!» А потом с беспокойным видом пытался угадать по тону Ольги, кто эти «они», позвонившие на сей раз.

Симон наверняка с благодушным видом сидит в кресле перед телевизором и думает о своей внучке. Может быть, беспокоится о ней. «Зачем ей понадобилось расходиться с Пьером? После стольких лет? В чем именно она его упрекает?» — беспрестанно спрашивает он у Ольги.

— Майя, детка! Как твои дела?

— Очень хорошо, бабуля! В Сариетт в этом году особенно красиво. Сад выглядит просто великолепно с новыми клумбами… Что? Мари? Да, она звонила вчера… или позавчера, у нее все в порядке. У Ребекки тоже. Нет, она еще путешествует. А как вы? Как дедушка? По крайней мере, не забывает пить лекарства?

— Нет-нет. Не беспокойся о нас. У него все хорошо. Хочет с тобой поговорить. Передаю ему трубку.

— Ты уверена, Майя, что хорошо подумала?.. Да не пудрю я ей мозги, Ольга! Отстань от меня! Знаешь, Майя, ты всегда делала то, что сразу в голову взбредет! С самого детства! Не пора ли стать разумнее? Что у тебя за проблемы с мужем?

— Никаких проблем! Все устроится так, как должно…

— Ты и в самом деле так думаешь или просто хочешь меня успокоить?

— Я действительно так думаю!

— Ну вот, теперь твоя бабуля станет меня пилить! Да отстань же от меня, Ольга, ты ничего не понимаешь! Майя, ты слушаешь? Ты знаешь, я ведь уже далеко не молод… Так вот, ты никогда не встретишь другого гоя, который оказался бы лучше Пьера! И тем более ни одного еврея! Им нужны молодые женщины, чтобы рожали им детей, понимаешь?

Майя рассмеялась. Слова деда ее ничуть не задели. Они поболтали о том о сем, вспомнили о кардиологе Симона, тоже еврее, таком хорошем специалисте и таком отзывчивом человеке — жаль, что он уже женат! — о телепрограмме на сегодняшний вечер.

Майя жалела, что сказала деду и бабке о разрыве с Пьером. Когда она вернется в Париж, то солжет им — скажет, что все вернулось на круги своя, в общем, что-нибудь придумает. Потом вспомнила о последнем разговоре с мужем. Как он посмел требовать у нее отчета?!

Майе казалось, что она вернулась в Ашбери после очень долгого отсутствия. Дом выглядел чужим, лишенным души, повергнутым в скорбь. «И я тоже здесь страдала», — подумала Майя, глядя в ярко-синее небо. После грозы, прошедшей накануне, не было ни малейшего ветерка — только вихрь, бушевавший в душе Майи, отбросил ее воспоминания на пятьдесят лет назад… Теперь наконец призраки ее немецкой семьи обрели имена и лица. Настал тот день, когда она больше не может отвергать половину своих генов и делать вид, обманывая саму себя, что она — дочь евреев, дитя любви и тревог. Однако ей бы очень хотелось, чтобы ее дед и бабка с материнской стороны продолжали оставаться абстрактной точкой на географической карте обширных земель Европы. Ей по-прежнему хотелось верить, что они погибли под развалинами своего дома, в который угодила бомба холодной весной сорок пятого. Ей по-прежнему хотелось верить, что их руки, сплетенные во сне под одеялами, никогда не проливали чужой крови и не были причиной чужих слез. Может быть, со временем ей бы даже захотелось верить, что ее немецкие дед и бабка были особенными, что они поступали справедливо и достойны называться национальными героями. Но вместо этого Майя мысленно представила себе идущих под нацистскими знаменами Дитриха и Ильзе, за которыми шла Ева в нарядном платье с кружевами — предводительница отряда «Гитлерюгенда». Она увидела в изысканной гостиной бухенвальдского дома врача, руки которого убивали, вместо того чтобы исцелять. Она беспомощно смотрела на марионеток фюрера, дергающихся в такт музыки из «Веселой вдовы». Она услышала, как Ильзе играет на пианино, украденном из еврейского дома. И все это — на фоне густых клубов дыма, поднимавшихся к небу из печей крематория…

Майя заплакала. Стыд, который в детстве мешал ей открыто смотреть в глаза сверстников своими голубыми глазами, жег лицо, словно след пощечины. «Я — еврейка! — закричала она в призрачные лица немецких предков. — И я вас ненавижу!» «Да, я — еврейка», — лихорадочно повторяла она про себя, ища на полках фонотеки одну из любимых пластинок Симона — «Nigun» Блоха. Но вместо того чтобы облегчить ее страдания, музыка сделала их еще более жестокими. Как она любила звуки скрипки! Это был инструмент вечных скитальцев, евреев и цыган, «шетлов» [10] Еврейских общин. (Прим. ред.) и крытых повозок… Самый необычный инструмент, вселявший в нее такую радость на бар-мицвах [11] Слова «бар мицва» означают «сын заповеди». С церемонии бар-мицва начинается вступление еврейского ребенка в сознательную религиозную жизнь. (Прим. ред.) , звучавший в порывистом ритме horah, сопровождавший венчание новобрачных у алтаря… Единственный в мире инструмент, вызывавший у всей диаспоры слезы на глазах. Инструмент из давно забытых времен, пробуждающий воспоминания…