Доминик Дьен - Голубой дом

Знал ли ты, Симон, что твоя любимая внучка, плоть от плоти твоей, одновременно и внучка нацистов?

Как ты мог любить меня, Симон, меня, которая своими белокурыми волосами и фарфоровой кожей так напоминала мою мать, которую ты ненавидел?

А ведь ты меня любил, я знаю, с безумной страстью и бесконечной нежностью, вечно скорбя о потере моего отца — твоего обожаемого сына… Что мне нужно сделать, Симон, чтобы никогда не предать тебя? Можно ли простить и никогда не забывать? Можно ли продолжать помнить, не неся при этом бремя ненависти? Что же мне делать, Симон, — мне, дочери отца-еврея и матери-немки?

— Я РОДИЛСЯ в 1914 году в Радаути, на севере Румынии. В ту эпоху это еще была часть Австро-Венгерской империи. Поэтому я и говорю по-немецки. Когда ты была маленькой, ты всегда повторяла: «Дедушка говорит так же, как мама!» Да, я знаю немецкий, но это просто историческая случайность. С родителями я говорил на идиш. Это мой настоящий родной язык!

Мой отец и его братья держали лесопилку. Всего их было четверо: мой отец, Илия, Мойше и Иосиф. Я до шестнадцати лет прожил в лесу. Запахи распиленного дерева и опавших листьев на влажной румынской земле — вот главные запахи моего детства. Кто знает, может быть, из-за какого-то древнего атавизма твой отец покинул самый красивый город мира, чтобы выращивать лук-порей на ферме? Ну или помидоры — какая разница? Я просто пошутил.

В семье нас было пятеро детей: трое мальчиков и две девочки. Я был самым младшим. Мои братья работали на лесопилке. У моей сестры Сары было двое дочерей: Рахиль и Йаэль. Ты немного похожа на Йаэль: у той тоже были большие синие глаза. Я очень любил своих племянниц. Постоянно рассказывал им разные истории. Больше всего им нравилась легенда о Ноевом ковчеге, потому что я изображал крики всех животных… Только представь себе меня в пятнадцать лет, в каскетке, сидящего на ступеньках деревянного помоста с двумя очаровательными девчушками… Они обе хохотали во все горло и строили мне рожицы. Да, я действительно тебе об этом раньше не рассказывал… И твоему отцу тоже. Почему? Потому что даже семьдесят лет спустя это невыносимо… Нет-нет, ничего, куколка, всего лишь несколько слезинок… сейчас все пройдет.

Мою вторую сестру звали Ребекка — как и твою дочь, мою внучку. Ты ведь и не знала, что твоя дочь носит имя одной из моих сестер, не так ли? Ты очень правильно выбрала для нее имя — моя сестра была самой красивой девушкой в округе. Все молодые люди хотели взять ее в жены. Но каждый раз, когда очередной претендент являлся к нашему отцу попытать счастья, Ребекка клала руки отцу на плечи и шептала ему на ухо: «Нет, только не этот!» А потом убегала и пряталась. Отец беспомощно смотрел на мать, а та в ответ незаметно подмигивала, словно хотела сказать: подожди еще немного, пока сердце нашей дочурки забьется так же сильно, как раньше наши сердца! И отец со смущенным видом отвечал молодому человеку, который молча ждал в гостиной, опустив голову и сложив руки: «Наша малышка Ребекка еще слишком молода для замужества… Вот немножко попозже, Бог даст…»

Ребекка была старше меня на год. Ее самым заветным желанием было уехать со мной во Францию. Она хотела стать учительницей музыки и давать уроки детям. Бедная Бекка! Если бы я только знал! Но кто, кроме самого дьявола, мог представить себе массовые убийства, которые уже начинались в Европе? Ты знаешь, я всегда чувствовал себя виноватым, что выжил единственным из всей семьи! Смерть сына я перенес еще тяжелее, потому что меня не отделяли от него ни тысячи километров, ни немецкие солдаты, и я мог его снасти! Но заметь, Майя, на моем пути постоянно встречались немцы! И эта немецкая шлюха, которая поссорила моего сына со мной!.. Отстань, Ольга, я говорю как хочу!

Мне никогда не хотелось работать на лесопилке. Мне нравилось слушать визжание пилы, смотреть, как падают деревья, нравилось, как напрягались мышцы, когда я помогал взрослым распиливать стволы. Нравилось есть горячий обжигающий борщ, который мать готовила нам на обед. Но мысль о том, что я проведу всю жизнь в холодной Румынии, вызывала у меня тоску. Я хотел стать инженером. Хотел строить железные дороги, которые связали бы нашу страну с Польшей, Францией, Австрией, Германией. Хотел видеть, как люди быстро и свободно передвигаются. Мечтал строить будущее…

Я уехал в 1930-м, после Песаха. Мне было шестнадцать. Я знал, что очень долго не вернусь в Румынию. Иногда я тайком плакал и думал обо всех, кого оставил там. Я надеялся, что Ребекка будет мне писать о свадьбах, рождениях детей и бар-мицвах, которые они будут праздновать. Я и помыслить не мог о чьей-то смерти. В день моего отъезда все члены семьи вышли на улицу и столпились перед домом, словно собирались фотографироваться. Эта живая фотография навсегда сохранилась в моем сердце… ой-вэй!..

«Как это печально — видеть плачущего старика», — подумала Майя, отворачиваясь.

— У меня было такое чувство, что передо мной распахнут весь мир, — продолжал Симон. — Ты, конечно, знаешь это первое ощущение свободы… Оно никогда не меняется, сколько бы ни сменилось поколений. Пьянящее чувство… Мне казалось, у меня выросли крылья. Все дороги казались прекрасными, все деревушки, попадавшиеся на пути, — тоже. В Европе, казалось, царили мир и покой. Я мечтал о городах, которые увижу, о женщинах, которых встречу, и у меня кружилась голова!

Я не уезжал из Румынии как «шноррер» — моя семья была богата. Мать зашила мне за подкладку денег, которых должно было хватить на полгода, и письмо к моему дяде, жившему в Монпелье, с просьбой к нему и его жене приютить меня на первое время. Герман переехал во Францию в 1895 году. Мать едва его знала — он был ее сводным братом, к тому же гораздо старше нее. У дяди Германа и его жены не было детей. Они приняли меня как сына и очень полюбили. Но не ищи родственников с той стороны… Эта ветвь нашего генеалогического древа не принесла плодов.

Ах, Монпелье! Какая красота! Эти дома, эти улочки, эти древние камни мостовых, это солнце и эти люди, чьи улыбки лучились счастьем! Наша соседка помогала мне совершенствовать мой французский. Впрочем, больше она мне ни в чем не помогала, правда, Ольга! Твоя бабка очень ревновала меня к ней, Майя! Поэтому никогда не говори ей о моей способности к языкам!

К следующей зиме я уже достиг таких успехов, что смог начать учиться фармакологии. Я забросил свою идею стать инженером еще до того, как приехал в Монпелье. Знаешь, почему мне захотелось стать фармацевтом? Иногда жизнь сама подталкивает нас в нужном направлении. Потому что мне нравился запах эфира, доносившийся из аптек, нравилось гладить лакированные резные панели красного дерева — ведь раньше я видел только белые сырые доски и ощущал запахи вывороченных корней… Мне нравились цвета мятного ликера и кюрасо, стоявших на полках в красивых бутылках. Нравились запахи лакрицы и майорана из фарфоровых ваз. Вот почему я стал простым аптекарем, если уж называть вещи своими именами.