Доминик Дьен - Голубой дом

Земля под ногами была сухой и слегка похрустывала. Они присели на надгробный камень. Архангел поднял воротник куртки. Майя механически чертила по земле кончиком туфли. Какое-то время они оставались неподвижными и молчаливыми, потом мягкий голос Архангела нарушил тишину:

— Со смертью твоего отца… если хочешь, мы по-прежнему будем называть Алена твоим отцом… с его смертью задуманное нами путешествие в Индию и Непал стало невозможным. Дорога туда казалась политой кровью. Кровью Алена. Краски и запахи Катманду были бы оскорблением его памяти. Итак, мы выбрали Марокко. Мы решили, что короткое путешествие будет более достойным.

На Земле не осталось обширных континентов и бесконечных морей, которые мы бы не исходили и не переплыли в своем воображении. Земля теперь свелась к периметру от Испании до Гибралтарского пролива. У нас больше не было мечтаний. Смерть Алена опустошила нас. Мы были похожи на тело с отрезанной конечностью — или головой, или душой… Его отсутствие причиняло нам такую боль, что никакие психотропные препараты не могли ее успокоить. Две потерянные души, плывущие без руля и ветрил. Мы почти не разговаривали друг с другом. Иногда страдание обострялось так, что приходилось останавливаться, чтобы перевести дыхание. Нам потребовались долгие недели, чтобы добраться до моря. Марокко виделось нам прибежищем, чтобы спастись от времени и от чувства вины, которое постоянно преследовало нас. Мы оба были пропащими, хотя еще не сознавали этого.

В Марокко у «травки» был вкус языка Алена. Запах пряностей казался запахом его кожи. Юные марокканцы с черными глазами и вьющимися волосами заставляли нас вспоминать об Алене, каким он был в двадцать лет… Это становилось невыносимым! Ален был в каждой улыбке, в каждой протянутой руке, каждом взгляде. Мы больше не могли заниматься любовью. Каждый словно каменел от малейшего прикосновения другого, и наши попытки отдаться наслаждению угасали, не успев осуществиться. Тень Алена постоянно витала между нами. В Марокко наше стремление забыться потерпело неудачу, но я думаю, то же самое произошло бы в любом другом уголке земного шара. Вместе с Аленом мы были единым целым. Без него мы стали ничем. Наши тела словно растворялись. Иногда нам казалось, что мы становимся невидимыми. Нам ничего другого не оставалось, как расстаться. Без твоего отца мы уже не могли существовать вместе.

Мы приняли это решение однажды ночью, лежа на полу у себя в комнате — так было прохладнее. Совсем рядом со мной ровной цепочкой проползали тараканы, словно дисциплинированные солдаты. Когда их предводитель начал взбираться по моему неподвижному телу, я почувствовал, что вся наша любовь превратилась в no man's land [21] Безлюдное пространство. (Пер. с англ.) .

Ева хотела, чтобы наши пути разошлись так же просто, как и скрестились. Раз и навсегда. И все то время, пока мы, усталые и измученные, преодолевали тысячи километров по каменистым дорогам в трясущихся автомобилях, возвращаясь во Францию, я просил твою мать, чтобы она не отнимала тебя у меня.

— Майя — дочь Алена, — говорила она.

— Нет, моя! Наша!

— Чем ты заслужил быть ее отцом?

— Это все в прошлом!

— Ты забыл, что сделал Ален?

— Нет, и никогда не забуду. Но он мертв!

— Он умер после того, как ты сказал, что собираешься забрать у него Майю!

— Не я один в этом виноват! Ева, ты действительно считаешь, что весь этот кошмар случился только по моей вине?

— Я буду делить с тобой эту вину всю жизнь!

— Так раздели со мной и Майю!

— Нет. Майя принадлежит Алену.

— Но почему только ему?

— Потому что он умер ни за что! Я хочу, чтобы любовь его дочери возместила ему его смерть! И я не хочу больше об этом говорить!

Ты сама знаешь, насколько твоя мать непреклонна…

Итак, я уехал из Ашбери в Париж. У меня ни родителей, ни братьев, ни сестер, я был как не от мира сего. В течение нескольких месяцев я чувствовал себя пустым и бесплотным. Первое время я приходил к твоему лицею и наблюдал за главным входом. Я увидел Симона и Ольгу. Я ревновал их к тебе. Мне очень хотелось с ними поговорить. А потом я отказался от этого намерения. Я понял, что и без того причинил тебе достаточно зла.

Потом я решил переделать свою жизнь. С точки зрения других, мне это удалось, с моей — все казалось тщетным. Все мои счастливые моменты были омрачены твоим отсутствием. Я отказывался иметь детей от женщин, которых любил. Ни одна из них не могла с этим смириться. Они уходили от меня одна за другой. Я их понимаю.

— Почему же после смерти Алена вы уехали и оставили меня одну? Ты хотел разделить меня с моей матерью, но ты тоже меня покинул…

— Не знаю… не могу все объяснить. Вероятно, в те времена я не был настоящим отцом — только любовником. Эгоистичным. Безответственным. Прости, Майя, но мне кажется, что любовь, которую мы испытывали тогда к тебе, была не такой сильной, как та, которую мы испытывали друг к другу…

— Да, должно быть, и в самом деле так. — В горле у Майи пересохло. — Не будем больше об этом говорить, Архангел. Я не затем тебя искала, чтобы упрекать. Ты иногда приходил сюда?

— Ты хочешь спросить — на могилу Алена?

— Да…

— Я часто себя спрашивал, зачем поселился на рю Кампань-Премьер, прямо напротив кладбища… Может быть, затем, чтобы увидеть в камешках на его могиле путеводные камни для своей бестолковой жизни…

— Забавно — мы ведь могли встретиться здесь…

— А я однажды видел тебя — несколько лет назад.

— Вот как? И ты со мной даже не заговорил!

— Нет. Спрятался и смотрел на тебя…

— А потом?

— Вернулся домой и расплакался.

— Почему ты мне ничего не сказал?

— Потому что я уже давно перестал изводить Еву просьбами о нашей с тобой встрече. Я как будто носил траур по тебе, как и по Алену. Я наконец понял последние слова твоей матери: Ален умер ни за что. Признав тебя дочерью, я бы его предал.

— И ты никогда больше не виделся с матерью?

— Нет, однажды виделся. Ей было пятьдесят пять. Тебе тогда было тридцать, у тебя уже были свои дети, и я надеялся, что ты все сможешь понять… Я приехал к Еве. Ты знаешь, конечно, как грустно на побережье, когда курортный сезон проходит. Особенно в Аронсе. И особенно в доме твоей матери, среди ее картин. Мы с ней занялись любовью. Ее груди обвисли, кожа высохла. Но наши объятия были нежными… В ее взгляде я прочел новую печаль — о том, что мы трое разлучились. К этой печали добавлялась ее всегдашняя немецкая меланхолия. Она мало изменилась, но ее лицо стало более строгим, более замкнутым, чем в моих воспоминаниях. Мы провели ночь, пытаясь различить в наших нынешних телах очертания прежних… Я надеялся вдохнуть в нее хоть немного нашей былой любви, так жестоко прерванной. Мои ласки были искренними.