Ирэн Роздобудько - Лицей послушных жен (сборник)

Он тяжело дышал, и я подумала, что по сравнению с ним выгляжу вдвое моложе, хоть мы и одногодки.

Олег недавно получил должность генерального директора одного из телеканалов и жаждал судьбоносных перемен. То, что он вспомнил обо мне, было приятно и трогательно. Но к сожалению, совсем для меня неперспективно.

Так как я давно размышляла о том, чтобы уйти из профессии. Уйти в никуда, полностью изменив специальность.

Для меня попадание в десятку лучших политических обозревателей страны было полной неожиданностью. Я даже чувствовала некую вину перед коллегами, которые, возможно, больше заслуживали такой славы. Или больше к ней стремились? Или больше мечтали именно о такой карьере?

Я же о ней никогда не мечтала! Но несколько лет назад в издании, куда я устроилась, свободное место было только в отделе политики.

Вот и пришлось делать не то, что хочешь, а то, за что платят.

В конце концов, как ни странно, у меня начала получаться достаточно приличная аналитика. Настолько приличная, что во время различных политических катаклизмов или выборов мне поступали довольно красноречивые предложения о сотрудничестве от разного рода бонз. Но я не принимала ни одного.

Лет через десять благодарные читатели начали узнавать меня на улицах, словно какого-нибудь депутата, задавая чуть ли не мессианские вопросы о дальнейшей судьбе страны. Иногда это казалось мне смешным, иногда – раздражало. И страшно утомляло. Поэтому я размышляла о кардинальных переменах. И какие-то деловые «перспективные» предложения однокурсника, каким бы замечательным человеком он ни был, не заставили меня бежать к нему, задрав на радостях хвост.

Я слушала Олежку вполуха, сохраняя на лице приветливую улыбку, которая в итоге сменилась издевательски-саркастической.

Одним словом, Олежка предлагал мне вести популярное ток-шоу с сильными мира сего. Перспектива действительно было интересной: гостями студии будут известные деятели мирового уровня. Говоря «мирового», Олежка гордо и хитро улыбался. И в этой улыбке я усматривала истину, а не пустую болтовню новоиспеченного Остапа Бендера.

Олежка был человеком слова и дела.

– У тебя будет полная свобода действий! – говорил он. – Будешь сталкивать их, как бильярдные шары. На этом месте все, включая инвесторов, видят только тебя!

И вот здесь моя приветливая улыбка сменилась саркастической.

– Пацан, ты шутишь? – процедила я со своей обычной интонацией, в которой было полное и необратимое безразличие.

Надо было бы сплюнуть себе под ноги, как я это делала в институте, несмотря на врожденную вежливость и пожилую даму, дремавшую на другом конце «нашей» скамейки.

Олежка помрачнел и смущенно прокашлялся.

– Не шучу, – серьезно сказал он. – Я все понимаю. Не считай меня бестактным…

Здесь стоит сделать некоторое разъяснение.

Разъяснение, которое расставит на будущее все точки над «і».

Итак, моя фраза, если записать ее на бумаге, прозвучала так: «П-п-паццан, т-ты ш-ш-шутишь?»

Ясно?!

Да, да. Я, Вероника Вадимовна Ивченко, «звезда политической аналитики», «блестящий политический обозреватель» и так далее, по словам моих друзей и недругов, имела один маленький изъян. Один проклятый изъян, который мешал мне двигаться дальше бумажного пространства.

Да, я заикалась.

В принципе, в этом не было ничего отвратительного или откровенно болезненного. Как говорил муж, в моем заикании была своя изюминка, некоторый шарм и еще какие-то дополнительные бонусы, о которых говорят, чтобы утешить. Хотя я давно уже не переживала по этому поводу.

И все-таки никогда не могла избавиться от того противного ощущения, что речь, которую я так любила, выписывая слова на бумаге, не подчинялась моему языку. Как будто где-то в гортани жил мерзкий, колючий тролль, которого я ненавидела. В глубине души я считала, что многое в жизни не получилось именно из-за него. Особенно этот тролль мешал мне в самые важные моменты, когда мысль, яркая и четко сформулированная, в живом общении превращалась в жалкий лепет. Думаю, именно из-за этого я и начала неплохо писать – так, чтобы высказанное на бумаге не уступало тому, что можно произнести вслух.

Мой начальник, главный редактор газеты, человек умный и откровенный, когда-то так и сказал: «Ты превратила свой самый большой минус в самый большой плюс. Если бы не твой недостаток, неизвестно, смогла ли бы ты так писать!»

И вот сегодня Олежка наступил на мою «мозоль» обеими ногами, обутыми в туфли от Армани. И мне ужасно захотелось плюнуть на их блестящие носки.

Несмотря на это, я продолжала сидеть, слушая его уговоры.

– Ты не думай, что я позвал тебя, чтоб издеваться, – говорил он, – ты же знаешь, как я тебя люблю! Поэтому выслушай внимательно. Вот здесь, – он развернул какую-то бумажку, – адрес лучшего врача, которого мне посоветовали не последние в этой стране люди. Именно у него лечились! Несколько сеансов – и ты наша! Только не возражай. Оплату лечения канал берет на себя, сколько бы оно ни стоило! Я тебя очень прошу, детка… Ну?

Чем он выделялся среди всех остальных моих знакомых, так это детской эмоциональностью, каким-то чудом сохранившейся в его большом теле, упакованном по последнему писку моды. Он чуть не плакал. И я перестала улыбаться.

– Понимаешь, Олежка («П-п-понннимаешь, О-о-олежжжка»), – сказала я, – за все эти годы я не раз пыталась вылечиться. И сегодняшний результат – окончательный и самый лучший, какого можно было достичь. Это правда. Больше я не соглашусь ни на какие эксперименты. Брось…

Он смущенно засопел. Развязал галстук, снял его и сунул себе в карман, положил свою большую ладонь на мою.

– Слушай, детка, надежда умирает последней. Не хочу лезть тебе в душу, но мне всегда не давал покоя вопрос: откуда это у тебя? Ты была самой лучшей на курсе, о чем я знаю только потому, что – вспомни-ка! – уйму чудесных часов мы провели вот на этой скамейке, сколько было между нами сказано! И ты прекрасно разговаривала, когда тебя не слышали преподаватели! Никогда тебе не говорил, но у меня еще тогда сжималось сердце от того, что ты не можешь показать себя во всей красе. Всегда пряталась в свой домик, как улитка…

– Не береди мне душу, старик, – сказала я.

Повисла пауза.

Она висела в воздухе неподвижно, как и сам воздух.

Я отвела взгляд.

Не хотела, чтобы Олег видел, как он потухает. Отвлекла себя зрелищем старушечьих рук, крошивших кусок булки голубям.

Я не заметила, как бабушка достала из кармана горбушку булки и крошила ее себе под ноги, наблюдая за ленивыми откормленными птицами. Ее лицо было спрятано за широкими полями шляпы. Я видела только пальцы, ковырявшие булку. Белые крошки сыпались из нее, как снег…