Ирэн Роздобудько - Лицей послушных жен (сборник)

Господин Кароль Варга умолял меня остаться и аккомпанировать вечно пьяному Никите, Вика откровенно предлагала себя в утешение, клоуны Терещенко рыдали цветными слезами.

Потускневшее тело Минни лежало в сбитом мной ящике, готовое для захоронения. И я сделал это немедленно – прямо посреди площадки, так как среди горе-коллег уже звучали хмельные предложения насчет дегустации тюленьего мяса и продажи местным скорнякам ценной кожи…

Не помню, как (кажется, автостопом) я добрался до Бургаса, где мой коллега-железнодорожник взял меня на поезд, идущий на родину.

Там, благодаря ходатайству верного Барса, меня приняли по временному контракту в оркестр. Но я еще долго приходил в себя. И с того времени никогда не играл мелодии Нино Рота, под которые танцевала Минни.

Никогда…

Я все время думал о том, что, если бы не мой саксофон, тюлениха бы до сих пор брала из рук детей попкорн и отбивала носом мячи.

И ни с кем бы не конкурировала.

И до сих пор была бы счастлива.

Дорогой дневник, как мне жаль, что тебя нет и уже не будет со мной!

Я так привыкла говорить с тобой, что теперь мне кажется: ты был моим единственным настоящим другом, а я так подло предала тебя. Наверное, тебе было больно гореть.

Жаль, что я не поняла этого раньше.

И что теперь? Теперь моя голова распухла и все в ней свернулось в черные трубочки, почти так же, как и твое бумажное тело, которое корчилось в костре.

Теперь я должна все держать в голове. А формулировать мысли в ней намного сложнее, чем писать ровные строчки на бумаге. В мыслях ничего не исправишь! Мысли невозможно остановить, прервать или отложить на потом, как запись.

У них, у мыслей, никогда не заканчиваются чернила.

Они могут быть опасными, как наточенные ножи, и мягкими, как перина.

Их нельзя уничтожить, как тебя, дорогой дневник, – это они могут уничтожать, съедать, затоплять и выжигать.

Теперь я понимаю, насколько права госпожа Директриса, когда заставляет нас писать дневники! Напишешь, дорисуешь в конце страницы цветочек или голубя, несущего пальмовую ветвь, закроешь страницу – и жди нового дня. Спи, гуляй, собирай гербарий и так далее.

Когда же такой упорядоченности на бумаге нет, в голове наступает полная путаница. Не успеваешь додумать одну мысль, как на полпути к ее завершению влезает другая, а потом – еще одна. А в середину десяти недодуманных вклиниваются еще десять…

И нет времени на то, чтобы просто посидеть у окна и полюбоваться садом.

Ну что, что я написала бы в тебе сейчас?!

Даже не представляю, с чего бы начала, чтобы это мог прочитать кто-нибудь посторонний. А тем более – госпожа Директриса!

…Со вчерашней ночи что-то опасное поселилось во мне, как червяк в яблоке.

Что-то точило меня изнутри и не давало покоя. Но я не могла понять, что это такое. Может, я сама с начала своего существования была испорченным яблоком? Из тех, которые пускают на варенье, разрезая на куски?..

Днем со мной в лазарете сидела молчунья Лил.

Откровенно говоря, она не была мне нужна. После того случая с дневником Тур, а тем более после ночного приключения, мне не о чем было говорить ни с одной из своих соучениц.

Теперь я не могла знать наверняка, не донесут ли они на меня госпоже Директрисе, когда она вернется из отпуска. А если донесут, что со мной будет? Куда я пойду? И вообще, есть ли на свете место, куда я могла бы пойти, если у всех нас один путь – в дома своих мужей?

А если меня выставят просто за ворота, куда я подамся?

Я лежала в кровати тихо, как мышь, изображала, что сплю, держа руки на «больном» желудке, и время от времени притворно стонала.

Часов в десять госпожа Воспитательница принесла мне чай с сухарями.

Лил напоила меня и снова уставилась в книгу «Домоводство». Но я замечала, что она бросает на меня любопытные взгляды в то время, когда ей кажется, что я дремлю. Наконец она не выдержала. Отложила книгу и низко-низко наклонилась надо мной, ее ноздри раздувались, как у собаки.

Через неплотно прикрытые веки я видела ее глаза совсем близко и, не выдержав, открыла глаза. Лил отшатнулась.

Я вопросительно посмотрела на нее.

– От тебя чем-то пахнет… – сказала Лил.

– Чем? – испугалась я, отлично понимая, что это, без сомнения, запах дьявольской серы.

– Как от автомобиля… – пояснила Лил. – Что-то похожее на запах того, чем заправляют моторы. Забыла, как называется…

Я промолчала, испугавшись, что недостаточно хорошо вымыла голову. К тому же мог вонять и мой халат, который я спрятала под подушку. А может быть, это уже давало о себе знать дыхание ада, в который я окунулась.

– Слушай, Лил, – решилась спросить я. – Ты не можешь принести мне что-нибудь из гардеробной? Какое-нибудь платье или брюки.

– Зачем? – спросила Лил. – Когда выздоровеешь, тогда и принесу. Сейчас госпожа Воспитательница не разрешит.

– А ты спроси у нее. Просто мой халат совсем мокрый: я вчера сильно вспотела от боли… – соврала я.

– Да, это нехорошо, – согласилась Лил и отложила книгу. – Сейчас попробую.

Я вспомнила, что и мои тапки были мокрыми от росы, и добавила:

– И… засандаль мне…

– Что? – не поняла Лил.

Я испугалась. Ведь «засандалить» было одно из тех новых слов, которые я услышала ночью в туалете.

– Ну… – смутилась я. – Может, ты принесешь мне еще и какую-нибудь обувь? Мои тапки совсем расползлись.

Лил пожала плечами и тихо вышла из палаты, не забыв при этом закрыть ее на ключ.

Я была рада остаться одна.

Посмотрела на окно. Оно казалось плотно закрытым, но я знала, что это не так. Может, попросить госпожу Воспитательницу, пока не поздно, забить его самыми крепкими длинными гвоздями?

С улицы доносились веселые голоса курсанток, которые собирали в больничном саду райские яблочки на варенье.

Я наконец осталась в одиночестве, открыла книжку «Катина любовь», уставилась в нее. Слова так и прыгали перед глазами.

Среди них не было ни одного из тех, которые я слышала сегодня ночью.

Значит, стриты разговаривают совсем не так, как мы.

Я напрягла память, вспоминая новые слова и понятия. И мысленно составляла некий словарик из услышанных слов.

«Засандалить». Здесь все понятно: надеть сандалии, то есть обуться.

«Тоналка?» Та девушка сказала что-то вроде: «У тебя есть тоналка?» Может, она имела в виду камертон, по которому можно проверять тональность голоса? То есть стриты тоже заботятся об интонации в разговоре, чтобы голос звучал мелодично? Нас этому учили на уроках «общения».

Дальше шли «хаер» и «прикид». Что такое «хаер», я поняла: речь шла о прическе. Значит, стриты так же учат английский, как и мы.

А вот насчет «прикида»… Госпожа Учительница иногда говорила нам «сделаем прикидку», когда речь шла о черновом написании какого-нибудь сочинения, чтобы мы не наделали ошибок. То есть стриты тоже пользуются «прикидом», чтобы не наделать ошибок. Только вот в чем? «Копец» – это, видимо, тот, кто копает.