Ирэн Роздобудько - Лицей послушных жен (сборник)

– Как Тур? – спросила я.

– Даже как Тур… – тихо сказала Лил и добавила: – Не будем больше об этом, Пат. Хорошо?

Мы снова погрузились в свое чтение. Я – про Катину любовь, она – про консервирование. И больше не разговаривали.

Но я поняла, что не одинока в своих опасных раздумьях. Однако поделиться еще более опасными мыслями не могла. Боялась подвести Лил!

Закрыла глаза и сделала вид, что сплю. Но сквозь прикрытые веки я снова ощущала на себе ее взгляд.

Услышала, как она подняла с пола мои старые тапки, покрутила их в своих руках, сковырнула с подошвы кусок сырой земли, растерла его в пальцах, даже понюхала и поставила тапки на место…

Днем ко мне пришли посетители – девочки из младших классов.

Слушать их веселые голоса, которыми они спели несколько песен, было нестерпимо. Госпожа Воспитательница дирижировала этим самодеятельным хором, девочки вытягивали шеи, усердно открывали рты, стараясь петь в унисон.

Во время пения они с любопытством разглядывали меня.

Мы точно так же ходили навещать своих старших соучениц, когда те болели, зимой приносили мед, летом – цветы. Это называлось «дар благотворительности».

«Интересно, – подумалось мне, – протопчет ли кто-то из них дорожку на крышу бального зала, как это сделала я?..»

До девяти часов вечера со мной оставалась Рив. В отличие от Лил, она бойко пересказывала события, происходившие за стенами лазарета, – кто что сказал, кто сколько ягод насобирал, кто во что был одет и тому подобное. Я делала вид, что слушаю. Кивала. Растягивала губы в улыбке. Почему-то ее речь и построение предложений показались мне искусственными.

Странно, что я раньше этого не замечала.

В этой же второй половине дня, начиная часов с шести, на меня напала такая дрожь, что я вынуждена была накрыться толстым одеялом, ведь с каждым часом больничная кровать превращалась во все более горячую сковороду, на которой меня поджаривали живьем.

С утра я точно знала: ни за что больше не переступлю порог, а точнее, подоконник лазарета. Днем начала колебаться, а вечером колебание переросло в дрожь, смысл которой я не могла понять.

Последней ко мне зашла госпожа Воспитательница. Еще раз принесла чай и сухари, от которых меня уже тошнило, измерила температуру, потрогала лоб. Сказала, что у меня ужасный вид и завтра она должна будет вызвать врача из города.

Потом она пожелала мне спокойной ночи и ушла, закрыв дверь на ключ…

Иногда, чтобы продолжать жить, нужно найти точку отсчета.

Ту новую и неожиданную эмоцию, от которой в тебе снова родится что-то важное и значительное – то, из-за чего ты в очередной раз вздрогнешь и захочешь идти дальше.

Эта точка может быть незначительной, не революционной для всего человечества – она только твоя. А весь твой эгоизм по отношению к ней состоит в том, что, взбодрившись, ты потом не можешь вспомнить, с чего все началось.

Ведь эта точка отсчета может быть еле слышной из соседнего окна мелодией, запахом или обычной репродукцией в книге. Ты касаешься ее взглядом или слухом, и она пробуждает гребень волны, которая застоялась в тебе, как в мутном озере. Волна поднимается и выносит тебя на новый берег.

После того как я увидел вспоротое накрест брюхо Минни, долго не мог найти никакой точки. Просто не знал, на что смотреть, что слушать. Какая музыка, какое полотно или случайное лицо в толпе вернет мне жизненные ориентиры, вытолкнет на новый виток дороги. И произойдет ли это вообще?

Не могу сказать, что я не искал эту точку отсчета.

Я открывал наугад страницы любимых книг, включал диски с музыкой или фильмами, нюхал свежемолотый кофе, касался клапанов саксофона. Одним словом, делал все, что раньше будоражило мое воображение и отбрасывало мысли о бессмысленности жизни далеко назад. Но точка нашлась в неожиданном месте, – проще говоря, на моем же теле, чуть выше желудка…

…Утром, сидя на балконе, я пытался упорядочить свои мысли при помощи «Внутренней стороны ветра» Милорада Павича. Я блуждал взглядом по тому, что знал почти наизусть: «Он был половиной чего-то. Сильной, красивой и даровитой половиной чего-то, что, возможно, было еще сильнее, крупнее и красивее его. Итак, он был волшебной половиной чего-то величественного и непостижимого…»

«Обидно быть половиной чего-то», – подумал я. Подумал так, будто прочитанное касалось собственно меня, а не героя книги. Но если я подумал именно так, то, наверное, так оно и было! Я вздрогнул. Действительно, я вздрогнул, ясно ощутив себя обломком.

Но обломком от чего или чего? Ох! Выстрел Павича попал в самое сердце.

«Счастливы те, кто никогда ничего не узнает о себе – через ядовитые тексты, краски и мелодии», – подумал я.

Обломком чего я мог бы быть?

А обломком чего был, к примеру, Барс? Или Феликс, или Петрович?

Насчет Феликса я сразу решил, что он был обломком унитаза. Это очень шло ему – белый и блестящий на все тридцать два зуба, – он и понятия не имел, что был всего лишь обломком унитаза. Возможно, импортного, но все равно унитаза! Я вслух рассмеялся. Чего, кстати, давно не делал в одиночестве.

Барс… Здесь все просто: он был идеальным обломком. Просто обломком – и все. Он искал то, к чему бы мог прилепиться, не заботясь об эстетичности внешней формы предмета, к которому прилепится. Но если прилепится – уж будьте уверены! – будет считать себя лучшей половиной.

Петрович. Он был обломком музыки – вырванной страницей из партитуры какого-нибудь великого композитора. Не всей партитурой, конечно, а тем листом, где расписана партия литавр и совсем немного, в конце, вступление виолончели…

Я по очереди начал вспоминать своих знакомых и друзей, удивляясь тому, как четко расставляю их по местам, от которых они отломились. Я хохотал над остроумием своих наблюдений.

Среди них были потерянные части бытовой техники – от машин до утюгов, оторванные куски от полотен художника Васи Пупкина, фрагменты рук Венеры Милосской и даже мизерные закорючки от золотых колец! Некоторые из моих знакомых были обломками бигудей, мобильных телефонов, бус или кирпичиками нью-йоркских небоскребов…

Я перебирал в памяти все и всех, мысленно пристраивая нужное к нужному. И мир в моем представлении стал гармоничным.

Одного я не мог решить: чьим обломком был я сам? Минни? Но она была обломком моего саксофона, самым важным его клапаном – это точно.

Я представлял себе затонувший галеон, лежащий на дне моря, заполненные водой каюты, истлевшие доски дверей и палуб, амфоры с золотом, скульптуры богов, которые должны были охранять судно от катаклизмов, кости матросов, отполированные водой и губами миллионов морских жителей. Возможно, как раз там и лежит это «нечто», с чем бы я мог составить единое целое. Это показалось мне заманчивым.