Энн Энрайт - Парик моего отца

— Функции девки она выполняла, — говорит Фрэнк.

— Проститутка, — говорю я тарелке.

— Выпьем за говорящих: «Дам!» — заявляет Маркус. — Вот что, когда кто-нибудь критикует программу — согласен, она дерьмовая, согласен, с ней не так все просто; и хоть она дерьмовая и простая, как дважды два, но все равно непростая: это как снять девчонку на ночь, оплатить минет или влюбиться. Так вот, когда люди критикуют свои впечатления — все, что САМИ увидели на экране, а черт их разберет, что они там увидели — их слова описывают не программу, а их самих.

— Это ты лихо! — говорит Фрэнк.

— Я знаю, что вижу, — говорит Джо.

— Вот именно, — говорит Маркус. — А я что говорю.

Маркус всегда побеждает, а) потому что он все время меняет свое мнение и это ему дозволено, б) потому что он где-то вычитал, что истина — это здание, сложенное из противоречий. Так что теперь он и рыбку съел и на кое-что сел, и дерьмо из него выходит марципанчиками в сахарной глазури.

— Маркус, — сказала я. — Проституткой я назвала не Мойрэ Кой — вне зависимости от того, спал ли ты с ней. Не знаю, как уж тебе это втолковать, но она просто безалаберная молодая женщина, которую мы на днях сняли для телевидения. Проституткой я назвала тебя. Могла бы и Фрэнка так назвать, но мы все знаем, что он каждой бочке затычка, Фрэнком никого не удивишь. А тебя я назвала проституткой, потому что в эфире у тебя встает и потому что материшься ты, как дышишь.

— А ты работаешь в конторе матери Терезы, — сказал Маркус. — Как же, знаем-знаем.

— Я знаю, кто я такая, — сказала я. — Я знаю, что шляюсь по панели на шпильках, на хлебушек зарабатываю. А вы просто тусуетесь, потому что любите хрены нюхать.

— Чего это ты вдруг такими словами заговорила? — спрашивает Маркус.

— Я только говорю. А вот ты им с колокольни машешь.

— Ага. Думаешь, я с ней спал?

— Я думаю, что тебе без разницы — в эфире ее трахать или вне эфира.

— А что, разница есть? — говорит Маркус, ибо он жаждет «драматизма» и не согласен отступать.

— Туфли новые? — спрашивает Фрэнк.

Едва подняв с пола вилку, он ныряет обратно под стол, а вслед за ним — Маркус и Джо. Их локти, едва не сталкиваясь с плывущими по воздуху кофейными чашками, встают торчком, как акульи плавники. Поскольку объектом всеобщего внимания стали мои туфли, я тоже засовываю голову под скатерть.

Подстольный мир огромен. Старинные звуки оглашают его. Там, приложив к губам палец, сидят наши детские годы.

Мы разглядываем лица друг друга, такие маленькие на фоне бедер — широких, уютно развалившихся на стульях, рассевшихся, как бог на душу положит, развязно подбоченясь. Тут же и наши ноги — разлучившись с торсами, они сделались раскованными и нежными. Прикидывают, как бы им перезнакомиться и затусоваться — можно, к примеру, разбрестись разномастными парами, а наши задницы и причиндалы пускай себе висят в воздухе.

Мы захохотали. Я приподняла свои конечности, чтоб казались потоньше, потом опять опустила и, ломая шею, вытащила голову наверх — пусть ноги беседуют на том тайном языке, который обязательно должен у них быть. Всплыв до уровня стола, я потеряла из виду коленки и ширинки Маркуса с Фрэнком, зато обрела их спины, слепо шевелящиеся на линии столешницы.

Возвращение на поверхность. Звуки банкетного зала сталкиваются лбами, как два поезда, пробивающиеся сквозь друг друга. Я хохотала, хохотала, никак не могла уняться. Вынырнули на поверхность Маркус, Фрэнк и Джо. Улыбнулись.

Я поняла, что поезда сошли с рельсов и все мы погибли. Вот только никто пока этого не заметил.

— Эти старые калоши? — сказала я. — Сто лет ношу.

— Симпатичные, — сказала Джо.

— Кстати, я с ним познакомился, — сказал Фрэнк.

— С кем — с «ним»?

— С твоим. Со Стивеном. Разговорились у букмекера.

— Он вовсе не «мой».

— Чего вылупилась на меня? — сказал Маркус. — Мне по фигу.

— Подсказал мне победителя «Золотого Кубка», а я его пивком угостил. И тут оказывается, он знает мое имя по титрам. «Фрэнк Фингал, — спрашивает, — из «Рулетки Любви?». «Ну, — говорю, — неужто это долгожданная слава?». А он: «Нет, я только что к Грейс переехал».

— Он у меня комнату снимает.

— Выпьем кофейку? — спрашивает Маркус.

— Заткнись, — говорит Фрэнк. — Ну ладно, снимает так снимает. Я не хотел тебя обидеть, Грейс. Просто…

— Я не обиделась.

— Я знаю, что нет. Просто так решил сказать. И вообще, я ведь ни хрена в женщинах не понимаю!

— Я не «женщина».

— Два кофе? — спрашивает Маркус.

— Грейс, — произносит Фрэнк. — Не упускай его. Я серьезно. Он — то, что надо. Ну, хорошо, вообрази, что ты отбираешь людей для передачи — он из тех, кто выпрыгивает из кинескопа и плюхается прямо к тебе на колени. Кроме того, он везучий. ВЕЗУЧИЙ.

— Что здесь такое творится? — спрашивает Маркус. — Это не Фрэнк, которого мы все знаем и любим.

— Фрэнк отстранил себя от власти над собой, — говорю я. — Наверно, на спор.

— Ох, да иди ты на хрен, — говорит Фрэнк. — Иди ты на хрен, милая моя Грейс.

— Кто это? — окликнула с того конца стола Люб-Вагонетка. Как по заказу. Тут-то я и поняла, что в этом их загадочном спектакле мне роли не выделено.

— Да так, один парень просил, чтоб я его посмотрел, — сказал Фрэнк.

— Ну так приводи.

— Что? — спросила я. — Нет. Нет, он не годится. Он слишком… слишком естественный.

— Естественный? — вмешивается Маркус. — Что такое «естественный»? Йеллоустоунский парк, скажешь, не естественный? А швырни пакетик «Дейз» со Скалы Старой Веры — вот тебе и съемка.

— Бог свидетель, нам нужна капелька нормы, — сказала она, — после прошлой-то недели. Двое тихих психов и один буйный, плюс поп — любимчик прихода. Еще одна такая программа, и нам придется съесть юнгу.

— Может, соломинки будем тянуть? — вмешался Фрэнк.

— Тогда уж давайте тянуть контракты, — сказала с улыбкой Люб-Вагонетка, — посмотрим, у кого самый короткий.

— Блин, — пробурчал под нос Маркус. — Шлюпки на воду.

— Прыгай, не упади, — сказал Фрэнк.

— Прыгай, не упади, — сказала Джо.

— А как определить-то? — сказал Маркус. — Как определить, падаешь ты или нет.

После отцовского инсульта ничего не изменилось. Он по-прежнему утверждал, что голубой цвет ничем не отличается от зеленого. Он вытирал тарелки и по-прежнему ставил их не туда. Он остался все тем же человеком-не-на-своем-месте, только теперь он ожидал, что подлинная действительность придет и тронет его за плечо со словами: «ПОЙДЕМ, МИЛОК. УМИРАТЬ ПОРА».

И потому второй инсульт, как ни странно, принес облегчение. Теперь он живет с неправильной стороны зеркала и называет стул столом. Он не удивляется — мы тоже. Может, он и вправду хочет обедать за стулом, сидя на столе.