Энн Энрайт - Парик моего отца

— По-моему, он вел себя, как кобель, — говорит она, — я уж молчу, что антипрофессионально. Но что тут поделаешь?

— А может, это была любовь, — говорит Джо.

— Любовь? — переспрашивает Маркус.

— ЛЮБОВЬ! — вопит Джо, стукнув по столу вилкой. Мы все смотрим на нее, пытаясь вообразить ту разновидность любви, о которой она говорит. Любовь, от которой выключаешь камеру.

Я была влюблена. Когда у нас всех утряслась жизнь, между двумя инсультами.

Я ушла из дома. Как мне тогда казалось, вовсе не из-за отца. Мне казалось, я просто следую своим политическим убеждениям: наша сестра должна использовать все возможности для роста. И я двинула в Англию — в страну, где женщины не хоронят своих младенцев в силосных ямах, в страну, где люди умеют ценить некрашеные сосновые панели. Контрацептивы и красивые стены — вот все, что дала мне чужбина.

Спустя полгода я проснулась с ощущением, что чья-то рука душит меня во тьме. В комнате никого, кроме меня, не было, я находилась в Стоук-Ньюингтоне и жизнь моя практически не имела смысла. Не влюбись я в англичанина, я бы уехала домой.

Любовь. Среди всех этих чужих пшеничных полей. Казалось, я так долго тренировалась — и все равно оказалась не готова: не готова к тому, как уютно устроился у окна стул, к краске — слишком яркой, к его коже. Он был блондин. Он был достаточно взрослый, чтобы хорошо разбираться в жизни. Он был сдержанный. Раздевать сдержанного человека — это нечто.

Как же трудно уяснить огромную разницу между «одна» и «двое». В конце концов я стала постоянно думать о смерти — так было проще. О его смерти, о моей смерти, о его похоронах, о моих похоронах, о холоде его лица, о том, как я упаду в обморок под звуки органа, ослепнув от горя.

Лицо у него и на самом деле было холодное, глаза добрые, холодные и синие, а руки — одновременно горячие и мягкие. После акта он обычно залезал в ванну и, лежа в ней, разговаривал со мной — а я, сидя на крышке унитаза, зачарованно разглядывала его свободно парящий в воде член. Его распаренное лицо — кроваво-красное, губы — узкие и бледные, корни волос — почти белые в местах, где они были вшиты в его стыдливо рдеющее темя, а глаза — небывалой синевы.

Лжецы всегда казались мне людьми тонкими и привлекательными — в чем виноват (конечно же) мой отец. Но в то же самое время отцовский парик казался мне талисманом против другой, не столь занимательной лжи. Я думала, у меня иммунитет. Так что же меня держит здесь, в Стоук-Ньюингтоне? Что меня заставляет смотреть, как некий тип смывает с себя мой запах?

Я вернулась домой, в страну, где всегда можно угадать, женат мужчина или нет, а если не получается догадаться, легко навести справки. Впрочем, мне было по барабану, потому что я любила (понимайте это слово, как знаете) мужчину, который как-то в субботу утром позвонил и попросил родить ему ребенка. Без проблем, сказала я. В Ирландии мы только так и рожаем. Без передыху. Итак, я села в самолет и, перелетев Ирландское море, оказалась в спальне гостиничного номера, а там разделась, легла на вышитое покрывало и сказала: «Я тебя люблю», а он сказал: «Я тебя люблю» и опустил на меня свою медлительную мошонку — вместилище чуда творения.

Ох, я его взаправду хотела; его исстрадавшееся сердце, его ребра-ножи, его веки, из-под которых сочился ослепительно-синий свет… Я так сильно его хотела, что мне показалось: ЭТОГО никогда не будет, ничем не закончится эта любовь, звучавшая в номере вслух, как песня. И я жутко удивилась, обнаружив, что тело мое в свой звездный час дезертировало — хлопнуло дверью и в бешенстве сбежало домой. То, что было простором, скрутилось в канат — а канат сплелся с моими кишками и зачалился за мое сердце, прочно зачалился, намертво. Я выплевывала даже мысли о своем англичанине — с такой яростью, что боялась вывернуться наизнанку, там, на вышитом покрывале, в тесном уголке заграничного отеля, который навечно остался Ирландией.

И после этих бескровных родов мои клетки научили меня забывать его, каждый день понемножку, а глаза мои отказывали мне в слезах, а моя матка оставалась спокойной и тактичной. — Сука, — сказала я и послала к черту политические принципы вместе с воспоминаниями о его голосе и о его абсолютной и непреодолимой правильности, которой я по сути вообще не была нужна.

Фрэнк что-то притих. Ноль шуток, Фрэнк? Ноль шуток.

Раз такое дело, мы начинаем трепаться о фильмах, которые когда-нибудь сделаем. Маркус думает снять комедию о Северной Ирландии — комедию, потому что это единственный способ не облажаться с этой темой — а может, фальшивый документально-садистский фильм с одной подлинной документальной сценой: чтобы уесть снобов. Я собираюсь снять кантри-ирландский триллер. О любви. О любви?

— Гомосексуальный «фильм-дорога», в стиле «кантри-энд-вестерн». Место действия — Киннегэд.

— С гомиками в Киннегэде туго.

— С дорогами в Киннегэде туго.

— Это вы плохо смотрели. Начинается фильм с трупа в автомобильном багажнике.

— Это и есть любовь? — спрашивает Фрэнк.

— Если тебя такая любовь устраивает — да. Начинается с трупа в автомобильном багажнике. Титры. Нет, ретроспекция. Один певец, работающий в стиле «кантри-энд-вестерн», снимает в баре парнишку совершенно заурядной внешности, этакого волчонка. Секса — немерено. Психопатический такой секс. Он селит его в своей квартире в Дублине, рояль там белый, ковбойская шляпа-ведро — тоже белая, спальня белая с овчинами вместо ковров, а однажды приходит домой — такой распаленный, взволнованный, слегка страдающий, в рассуждении заняться сексом — а на постели тело. И ладно бы просто неизвестное тело — а оно вдобавок мертвое. Ну, он садится на кровать и сидит, как пень. Потом протягивает руку и развязывает покойнику шнурок на ботинке, а тот его молодой дружок сидит в соседней комнате и подбирает мелодию на белом рояле.

— Не оставь своего мужчину в беде.

— Затемнение — и шоссе. Белый «бимер». Нет, красный «тандерберд». Нет, машина должна быть белая, и едут они под песню, которая звучит по радио.

— Не оставь своего мужчину в беде.

— Затемнение. Вид на машину сзади. Из багажника что-то капает. Из багажника капает кровь, потому что в багажнике труп, и кровь льется в багажник.

— И?

— И этот самый труп у них в багажнике.

— И?

— Ну, и они не знают, что делать. Просто едут, куда глаза глядят, под радиомузыку. Из багажника течет.

— Не тяни резину, — говорит Маркус.

— Тогда ты мне расскажи, — говорю я. Говорю вполне серьезно.

— Ладно, — говорит Маркус. — Они останавливаются пообедать.

— По-обе-дать?

— Это кино. Они останавливаются пообедать.

— Нет!

— Да, — говорит Маркус. — Останавливаются пообедать. В такой гостинице на главной улице, которая вообще-то всего лишь пропахший капустой жилой дом, и на раздаче работает надломленная жизнью женщина, похожая на его мать.