Анри Монтерлан - Благородный демон

Мадемуазель Дандилло, вся дрожа, встала и как бильярдный шар, падающий в лузу, кинулась к двери. Косталь схватил ее за руки, силой заставил сесть и стал укачивать. Она прижалась к его груди, он тихо целовал ее веки и с грустью думал о том, что это ничего не меняет в их ситуации, и опять ужаснулся всем этим ласкам, которыми пытаются прикрыть непоправимое зло. Он яростно сопротивлялся возникшим в его голове пошлостям: «Бить одной рукой и утешать другой, и т. п. …» И тому вульгарному обыкновению супружеских пар, когда «сцена» неизменно заканчивается на постели. Косталь не говорил ни слова, у него хватило порядочности молчать — да и чем он мог бы утешить ее? Отказаться от только что сказанного? Но на это он был неспособен, даже если бы она умоляла его. Наконец она перестала плакать и стала целовать ему лицо, ладони и даже плечи. Она никогда прежде не делала этого, и ему стало неприятно. Особенно губам, на которые попали ее волосы.

Наконец пришли и слова:

— Но я-то стараюсь сделать все, чтобы вам было хорошо! Вы же знаете, я так и осталась до сих пор маленькой девочкой и никогда не выходила из тени моих родителей. У меня никогда не было друзей. Как же вы хотите, чтобы я не была неловкой в отношениях с людьми и особенно с таким человеком, как вы? Мне нужно привыкнуть к вам. Здесь все дело в способности приспособляться. Вы говорите, что наши трения еще до брака — это значительно серьезнее, чем если бы они возникли через пять лет. Но как раз наоборот, через пять лет было бы хуже. Ведь, в конце концов, привычка…

— Зато я очень надеюсь, что жизнь никогда не станет для меня привычкой.

— Признайтесь, сейчас мы в таком положении, которое никак не назовешь нормальным. Вы считаете своим долгом заниматься мною целый день, хотя в обычной жизни мы виделись бы всего несколько часов. Что касается меня, то и сейчас вы могли бы иметь полную свободу. Неужели вы думаете, что за пятнадцать лет я так и не научилась сама занимать и развлекать себя?

Косталь все еще ласкал ее и гладил ей лоб. Она спросила: «У меня уже морщинки?», и он ответил, шутя: «Ведь я же предупреждал вас в письме, что оставляю за собой право в один из этих пятнадцати дней сделать вас несчастной». Показывая на маленькие пятнышки от ее слез, он спросил, годятся ли обычные очистители против таких пятен, и тогда ее комплект можно будет назвать на языке высокой моды или «Фонтан Италии», или «Мои первые слезы».

— Помните, я недавно сказал, что никому не доверяю?

— Да, помню.

— Так вот, это неправда. Просто мне захотелось солгать. Я хочу довериться, подобно тому как христиане считают нужным говорить: «Я хочу верить».

— Но у меня есть доверие.

— И вам приходится метаться по комнате, как дикому зверенышу…

Она улыбнулась, и у него хватило подлости подумать, насколько быстро она все-таки утешается…

— Наконец-то вы хоть мило пошутили, а то все эти ваши мерзкие каламбуры… Неужели дикий звереныш пугает вас?

— Конечно же, черт возьми! Он раздробит тебе голову, секунда за секундой, все по одному и тому же месту, двенадцать часов в день, и прикончит тебя.

Все-таки он не смог дойти в своем порыве до самого конца и прижать ее к себе — раздражение, едва успокоившись, вспыхнуло снова, еще до того, как он сменил рубашку: день стоял очень влажный, подмышки взмокли от пота, и он боялся, что она услышит запах, если он будет близко к ней. Эти опасения сделали совсем иным их примирение, незавершенным и холодноватым. Соланж страдала — ей так хотелось прижаться к нему и спрятаться в его объятиях! Но и сама она чувствовала неловкость от распухших глаз и набрякшего лица, хотя и спешно присыпанного пудрой. Оба еще не вполне поняли — чтобы завершить эту сцену с тем достоинством, которое позволило бы занести ее в анналы их любви, надо разойтись и привести себя в порядок.

Он сказал:

— Я дважды сделал вас женщиной: когда взял вас и когда заставил плакать. Так что теперь вы отмечены моей печатью. Но все-таки простите мне эти слезы.

Соланж с полной серьезностью ответила ему:

— Да, я прощаю вас.

Косталь ушел к себе в комнату и закурил. Через пару минут она постучала, и он бросил свою сигарету за окно. Она сказала:

— Я сейчас зашила свое платье. Не нужно ли вам что-нибудь, пока нитка в иголке?

Значит, и она тоже хочет получить прощение, чем-нибудь услужив ему, хотя бы материально, если уж это не удается в моральном отношении. Он был наполовину тронут, наполовину стеснен. Пожалуй, даже больше стеснен.

— Спасибо, не нужно. И ведь для этого на этаже есть горничная…

Считается, что ссоры укрепляют любовь На самом деле от них только трещины, которые уже невозможно заделать. Если порыться в прошлом, понимаешь (особенно это относится к натурам нервическим), что глубоко любимые люди — это те, с кем никогда не было никаких трений. И подобные чудеса действительно существуют.

Последующие пять дней кое-как, но все-таки прошли: прогулки по городу и на берегу моря, экскурсии. Соланж все яснее понимала, что ничего хорошего из ее приезда сюда не получается, чувствовала около себя стесненного и ускользающего человека, пахнущего отсутствием, и в ее больной голове вертелось: «Зачем все это?»

«Слишком хорошо, чтобы так было и дальше», — вздохнула она как-то раз после долгого молчания, на что последовала резкая отповедь: «Что вы хотите сказать этим? Вот я, когда все идет хорошо, говорю себе: „Это столь прекрасно, это не должно кончаться“. И, действительно, все продолжается». Косталь считал, что после того, как он ласкал ее плачущую, она должна была сказать: «Ну что ж, раз вы не любите меня и сами признались в этом, да еще с таким напором, я отказываюсь даже от мысли о замужестве». Но она не сказала этого. Она на все согласится, она прилипла к нему, как присоска, и не отлипнет, пока он не отдерет и не выбросит ее. Она любит не его, она любит замужество.

— Вы и теперь, после всего сказанного, хотите этого брака?

Прежде чем ответить, Соланж опустила глаза с тем видом благовоспитанной барышни, который как бы говорил: «Но ведь такие вопросы не задают».

— Конечно. Со временем все должно устроиться.

Но как она не догадалась ускорить, по крайней мере, свой отъезд, если не хотела объяснений? Могла бы, например, придумать, что мать просит ее приехать. Однако же нет. Совсем нет, и эта ее фраза: «Наверно, Венеция очень хороша осенью. А отсюда очень трудно доехать туда?» Значит, она еще хочет, чтобы он свозил ее и в Венецию. «Я даю ей наполовину, но это совершенно бесполезно — надо давать или все, или ничего. Я все хлопочу о ней из последних сил, а она внутренне упрекает меня за то, что ей приходится киснуть в этой заурядной Генуе. Фи! Здесь даже не услышишь, как поют Sole mio! [26] Мое солнце (итал.). Она отравляет мою жизнь, но и для себя не находит утешения. Отвезти ее в Венецию! Еще чего! Чтобы она испортила мне восхитительные воспоминания о том времени, когда я был там с женщиной, которую истинно любил, и о проведенных там чистых днях одиночества. Ей плохо здесь, и она видит, что от этого плохо и мне. Но почему тогда не уезжает? Из-за того, что здесь за все заплачено, а Генуя все-таки получше, чем Этрета?» Несколько раз он почти с упреком спрашивал ее: «Так, значит, несмотря на ту сцену, вы все еще любите меня?» Она отвечала просветленным взглядом, и он чувствовал себя обманутым. Ах, если бы только она могла отстать от него!