Анна Матвеева - Небеса

— Слово «гей» используют гомосексуалисты, — сказала я, отступая в сторону прихожей. — Другие прибегают к более ожесточенной лексике.

— Да что ты? Я знаю множество евреев, которые называют собратьев по крови жидами.

— Почему вы так расслабленно делитесь со мной секретами? Так сильно доверяете?

Депутат ласково улыбнулся: я словно бы упала в пуховые подушки от этой улыбки.

— Разве это я стоял с плакатом у храма? Разве я сочинял обличительные заметки? Может, я ездил с жалобами к Патриарху? Подкупал журналистов? Стрелял в Алешу? Я депутат и честный делец, у меня даже бухгалтерия в относительном порядке. Пульт управления покинут, и машина движется самостоятельно. Меня в этом орнаменте не видно: я стою за широким деревом того самого леса. Я слон, которого проглотил удав. А главное, дорогая, даже если ты решишь оспорить мои слова и поделиться знаниями с обществом, то смолкнешь уже на второй фразе. Потому что ты меня любишь. И это правильно — бога надо любить.

— Все же вы не самоудалились полностью, а выступаете передо мной, как Майя Плисецкая. Как эти персонажи из голливудских фильмов, что рассказывают о своих злодеяниях с подробностями и дулом у виска.

— Мне нравится твоя преданность зевгме, — живо откликнулся Зубов. — И вообще ты складно излагаешь мысли. Но эти обвинения в пошлости — как ты можешь так обижать меня, меня — одинокого ангела смерти, или просто — ангела?

Его подбородок жалобно дрогнул, но Зубов тут же рассмеялся, обесценив сказанное. Блеснув прощальной улыбкой, аккуратно обошел меня стороной. Входная дверь открылась и тут же закрылась вновь: под ней лежал яркий прямоугольник света, похожий на письмо.

Петрушка перестал спать. Выгибался всем тельцем, хватался жадно за бутылочку, потом выкидывал ее из кроватки, так что летела, несчастная, с глухим стуком по комнате и не могла остановиться: крутилась как юла. Я тоже не спала — носила плачущего малыша на руках и пела ему про генерала Скобелева, только что попавшего в тюрьму. Мало похоже на колыбельную, но Петрушка затихал, грыз свой крошечный кулачок. Я начинала клевать носом, стоя валилась в сон. Сыночек прижимался личиком к моему плечу, на рубашке оставались влажные пятна. Уснуть было страшно, во сне я могла уронить Петрушку, поэтому таращила глаза как сыч, пока дыхание ребенка не успокаивалось.

Тогда я укладывала Петрушку в кроватку, над которой висела теперь старая иконка, и говорила Божьей Матери:

— Пожалуйста, посмотри за ним!

Она склоняла голову набок и крепко прижимала к себе своего Младенца.

Всего через полчаса Петрушка снова начинал плакать и выгибаться.

Вера запретила мне приходить в редакцию, пока Петрушка не поправится: «Нашлось «золотое перо»! Справимся как-нибудь». Я выталкивала коляску на улицу, думала, что сыну станет лучше на воздухе. Какое там! Он кричал, как маленький зверь.

В зимнем парке было пусто — поэтому я издали заметила старуху с фиолетовыми наростами на лице. Старуха шла на меня, как крейсер на врага, была она очень грузной, и вместо лица у нее — набрякшие темные мешочки, следствие жуткой болезни. Невозможно разобрать, где у старухи глаза, где губы; я и не разглядывала, сжалась, будто вальдшнеп под прицелом.

Пока я судорожно крутила коляску, пытаясь не то спрятаться сама, не то укрыть Петрушку, старуха склонилась прямо над сыном:

— Уросит?

Голос у нее был чистым и звенящим. Только по ошибке он мог угодить в такое тело.

— Кричит, — испуганно подтвердила я.

Петрушка внимательно рассмотрел старухино лицо, прерывисто вздохнул и закрыл глазки. Уснул!

Старуха растянула свои мешочки в стороны, я догадалась, что она так улыбается.

— Нехристь, вот и уросит. — Снова этот звенящий голос. — Грыжу накричал себе. Неси дите в храм, и пусть окрестят его.

Старуха медленно уходила прочь. В руке у нее была кривая березовая палка — даже не палка, а деревце, маленькая березка с обломленными ветками.

Петрушка открыл глаза и горько заплакал.

…Мы встретились в парке: Петрушка задремал, толстые щечки раскраснелись на морозе.

Я долго объясняла, почему мы не крестили малыша раньше.

— Завтра, — сказал Артем. — Приноси его ко мне, в девять часов сможешь? Отпросишься у Веры, если что…

Имя спорхнуло с языка — так птенец без позволения пернатых родителей вываливается из гнезда.

— Я знаю, кто ваша жена. — Мне было неловко говорить Артему, что Вера доверила мне их историю, и о грядущем разводе я тоже, к сожалению, знала. После чего стала видеть в высокомерной Афанасьевой трогательную и хрупкую, как обледеневшая веточка, Веру. В ней был сокрыт другой, внутренний человек — щедрый и нежный, и ради него можно было потерпеть Верину холодную язвительность. Броня для непосвященных, и только.

Артем неуклюже пытался сменить тему:

— Петрушка похож на маму или на отца?

— Пока не видно, — уклончиво сказала я.

— Кем был его отец?

— Бизнесменом. Знаете, батюшка, о нем я и хотела рассказать. Крестины Петрушки — вещь важная, но это повод для встречи, а теперь будет причина.

Артем вздохнул глубоко, как будто его просил об этом врач с фонендоскопом.

Мы на два раза обошли немаленький парк. Заледеневшее от долгой зимы озеро медленно сдавалось на требовательную милость первого тепла: в эти дни начиналась весна, далекая от календарей — взбалмошная и своевольная.

Я примостила коляску между березами, картинно раскланивающимися в разные стороны. После зубовских откровений минула не одна неделя, но только теперь я решила довериться Артему.

— Вы не сердитесь, батюшка, полной правды я не открою, вам один человек дорог, мне — другой… Недавно я наводила порядок в квартире Сашеньки. Хотела взять на память ее книгу, сонеты Шекспира, а там было письмо. Сашенька уже оставила одну прощальную записку — фальшивку для отвода глаз. Подлинное письмо хранилось в Шекспире. Сашенька писала, что ее смерть — желательная и желанная часть самопознания, всего этого бреда, который космейцам подают в качестве высоких откровений. Бугрова фактически благословила ее самоубийство, якобы так она скорее избавится от сношенной оболочки и воспарит в небеса…

— Невежливо перебивать, но, может быть, ты покажешь мне это письмо?

— Его у меня нет. — Я глянула Артему в глаза, и он быстро спросил:

— Что же Сашенька… Что она писала дальше?

— Алеша был почти разорен. И в последние месяцы впрягся в некий проект, имевший отношение к церкви.

Отец Артемий встретил нас в крестилке, купель была наполнена теплой водой. Петрушка завороженно смотрел на горящие снопы свечей, а я крепко прижимала его к себе. Мне не дана вера с крещением, но пусть ее предадут моему сыну! Может быть, она парит в этом сладком воздухе или таится на дне купели, на кончиках пальцев серьезного Артема?