Моасир Скляр - Леопарды Кафки

Кафка молча смотрел на него.

— Кто вы? — спросил он наконец.

— Кто я? Разве вы не знаете?

Нет. Кафка не знал. По выражению его лица это было совершенно ясно.

— Я думал, вы работаете в редакции журнала, который издается на идише здесь, в Праге. Я им обещал текст. Теперь вижу, что все не так.

Внезапно в сознании Мышонка вспыхнул свет: он понял, что произошло. Кафку обманул его акцент, акцент русского еврея. Он перепутал его с сотрудником еврейского журнала, одного из тех журналов, с которыми Кафка, живо интересовавшийся иудаизмом Восточной Европы, сотрудничал. Потому просьба о тексте не показалась ему странной. Отсюда и недоразумение.

И что теперь делать? Рассказать ему все?

Нет, Мышонок не мог все рассказать. В конце концов, неизвестно, насколько Кафка заслуживает доверия. Лучше уж выдумать что-нибудь, тем более за последнее время он в этом весьма поднаторел.

Он и выдумал. Да, он работает в журнале, который издается на идише, но не в Праге, а в России. В Прагу он приехал как турист.

— Мой друг Йозеф, редактор журнала, попросил меня, чтобы я, пользуясь случаем, познакомился с одним писателем… Имени я не запомнил… Чтобы встретился с ним и попросил чего-нибудь для журнала. Я решил, что это вы. Но ошибся.

Он вынул из кармана листок с «Леопардами в храме» и протянул его Кафке:

— Вот. Извините за беспокойство.

Кафка пристально смотрел на него. И вдруг закашлялся. Сухим слабым кашлем, который он силился сдержать, но никак не мог, и это настораживало. Мышонок вздрогнул. Ему такой кашель был знаком: это наверняка туберкулез, вечная угроза, наряду с нищетой и погромами, внушавшая ужас всем в еврейских местечках России. Кафка не жил в местечке, но с виду был явно чахоточным: эта худоба, эта бледность, слегка порозовевшие скулы. Что уж говорить про холод в ледяном домике, совсем не подходящий для туберкулезного больного. Глубокая печаль охватила Мышонка, такая же печаль, которая охватила бы его мать, если бы с ним случилось подобное: ты болен, Кафка, очень болен, этот кашель — не шутка, не выдумка, это чахотка, она убьет тебя, как убила уже столько народу, не думай, что тебя спасет степень доктора права, что ты выкрутишься, потому что писатель, эта болезнь не щадит никого, ты должен беречься, больше есть: посмотри, какой ты тощий, ты должен переехать из этого проклятого места, из этой холодной и сырой конуры, незачем сидеть тут и писать, если ты платишь за это жизнью, беги отсюда, пока не поздно, слушай, что я тебе говорю, я ведь тебе добра желаю.

Однако он ничего не сказал. Просто смотрел на писателя молча. В конце концов приступ кашля прошел. Кафка вытащил из кармана платок, вытер пот со лба.

— Извините. Что-то я в последнее время кашляю. Это психологическое, знаете ли, — он грустно улыбнулся. — Возможно, надо проконсультироваться у доктора Фрейда.

— Вот ваш текст, — повторил Мышонок.

— Оставьте его себе.

Взгляд и тон потрясли Мышонка. Как будто Кафка в этот самый миг решил сделать его хранителем чего-то, о чем Мышонок имел очень смутное представление, но чего принимать не хотел.

— Но я не должен…

— Возьмите, — тон на этот раз был таким властным и решительным, что Мышонок испугался. — Возьмите текст себе.

— У вас есть копия?

— Не беспокойтесь об этом. Есть. Есть у меня копия. Возьмите текст себе.

Он встал, открыл дверь:

— Ну а теперь, извините, мне надо работать. На литературу остается мало времени… Я надеюсь, вы понимаете.

— Я понимаю, — пробормотал Беньямин и вышел.

Дверь за ним закрылась. Он подумал, что надо бы вернуться, надо бы сказать Кафке, что текст, хоть он его и не понял, прекрасен. Но, взглянув на закрытую дверь, передумал.

Внезапно почувствовав себя страшно усталым, Мышонок решил вернуться в гостиницу. Он хотел добраться до кровати, все равно до какой. Хотел провалиться в сон без сновидений, чтобы забыть этот злополучный день. Но отдохнуть ему было не суждено.

Подходя к «Терминусу», он заметил полицейскую машину через дорогу от двери. Из осторожности не вошел, а заглянул в вестибюль через стекло.

Внутри было двое полицейских. Похоже, они расспрашивали о чем-то портье, а тот показывал им книгу записи постояльцев.

У Мышонка не было сомнений: пришли за ним. Но кто мог донести? Возможно, сам портье — зловредный тип, возможно (и сердце его от этой мысли сжалось), возможно, Берта.

Надо было срочно бежать. Он не мог даже зайти в гостиницу. Да это было и не нужно. Деньги, документы — с собой. Да и билет на поезд, который он предусмотрительно (как оказалось) решил не оставлять в номере. Чемодан придется бросить, ну ничего. На новую одежду копить и копить, но это не самое страшное. Недолго думая, он бросился бегом на железнодорожную станцию.

Ему повезло: через час отправлялся поезд в Румынию. На этот поезд он и сел. Всю дорогу проспал, проснулся только перед самым прибытием. Тут уж он не забыл проверить, все ли в карманах на месте. Все было цело: деньги, документы. Ах, да, и текст Франца Кафки «Леопарды в храме».

Если не считать того, что по дороге то и дело попадались колонны солдат (война была в самом разгаре), остаток пути обошелся без происшествий. Тот же лодочник переправил его обратно в Россию, на этот раз без комментариев. Когда Мышонок наконец добрался до дома, смеркалось. Он вошел, и все бросились обнимать его. Этот сын меня в могилу загонит, кричала, смеясь и плача, мать, он меня доконает, злодей несчастный.

В конце концов все успокоились, уселись за стол, и Мышонок с непринужденностью, которая его самого изумила, выдал заранее приготовленную историю о том, как искал в другом городе работу. Отец, братья и сестры поверили или притворились, что верят. Как в притче про блудного сына, причина, по которой Мышонок покинул дом, не имела значения. Главное — что он вернулся. Под конец Мышонок с трудом, но вытолкнул застрявший у него в горле вопрос: как там Ёся?

Горестное молчание.

— Ёся умер, — сказал отец. — В тот же день, что ты уехал. Жар усилился, у него случилась судорога — и все.

Мышонок выслушал новость молча, опустив голову. На самом деле, он ожидал такой развязки. Как будто Ёся, благородный Ёся, пожалел его, ушел, чтобы не выслушивать историю его позора. Он провалил задание. Полностью провалил. Ничего не нашел, ничего не сделал, потерял все, даже собственную одежду. Единственное, что осталось от этой поездки, — текст Кафки в кармане и стыд, который будет камнем лежать у него на сердце всю жизнь.

Со смертью Ёси группа юных революционеров распалась. Мать уговорила Мышонка стать подмастерьем у отца. Поначалу работа вызывала у него отвращение, он считал ее слишком заурядной. Но постепенно вошел во вкус и начал находить удовольствие в кройке, наметывании, пришивании пуговиц. В этом все-таки была очевидная логика, ничего загадочного, ничего пугающего. Ах, если бы можно было сшить собственную жизнь, как шьют, скажем, жилетку. Но жизнь сложнее жилетки, а политика куда сложнее жизни. Мышонок решил на время отложить политику и заняться жилетками.