Татьяна Булатова - Да. Нет. Не знаю

Тема «неравномерного распределения в детях отцовских и материнских черт» продолжала волновать Аурику Георгиевну Одобеску еще долгое время. И к ее обсуждению молодая женщина возвращалась неоднократно, но предпочитала это делать в безопасных для себя условиях, а именно – наедине со своим отцом в знаменитом доме на Спиридоньевском.

– Невероятно! – простирала руки к воображаемому небу разошедшаяся не на шутку Аурика. – Все дети – в отца! Скажи мне, – теребила она резко сдавшего за последний год Георгия Константиновича, – что это за ошибка природы?! Можешь ты мне объяснить?!

– У тебя что, Золотинка? Близорукость или дальнозоркость?

– У меня стопроцентное зрение. При чем тут это?

– Могу поспорить. Ты не видишь того, что творится у тебя под носом.

– А что творится у меня под носом?

– У тебя под носом имеются четыре твои точные копии, но пока только одна из них может считаться практически полностью совпадающей с оригиналом.

– Это Алька?

Одобеску поморщился. Его, как человека старомодного, всегда раздражала неприятная способность дочери переводить красивые женские имена в какое-то плебейское состояние: Алька, Валька, Ирка.

– Ну, так что ты молчишь? – возмутилась мать четверых детей. – Алька?

– Мимо, – Георгий Константинович вытянулся у себя в кресле. – Это Наташа.

– Нет, – взвизгнула Аурика. – Эта – полностью отцовская.

– Она полностью Одобеску, – не согласился с дочерью барон. – Ну, может быть, более сдержанная и рассудительная. Я бы даже сказал, что такой характер больше соответствует мужчинам в нашем роду, нежели женщинам. Но это – Одобеску! Нет никаких сомнений.

– Ты намекаешь, что Наташка – твоя копия? – делано рассмеялась Аурика, заподозрив отца в том, что ей самой он отказывает в умении быть «сдержанной и рассудительной».

Георгий Константинович сразу же понял, что дочь на него обиделась, и тут же исправился, явно пренебрегая принципом объективности:

– Ты тоже, Золотинка, не совсем типичная Одобеску. Из всех наук наши женщины обычно выбирали кулинарию. А вот ты…

– Знаешь, папа, ты говори, да не заговаривайся. Было время, когда ты мне рассказывал о том, что все женщины в роду Одобеску были одарены недюжинными способностями, равнявшими их с мужчинами. Например, интеллектом. Помнишь, какая-то из твоих теток даже играла на бирже…

– Я такое говорил? – отказывался от своих слов Георгий Константинович.

– Говорил, – настаивала на собственной правоте Аурика.

– Ну… значит, преувеличивал. Видимо, того требовал момент. Может быть, ты не хотела учить уроки? – улыбался барон, пытаясь свести к минимуму постигшее его разоблачение. – Мы, между прочим, довольно часто вынуждены говорить не то, что думаем. Как матери, тебе это уже хорошо известно, ведь правда?

– Ничего подобного. Я всегда предпочитаю говорить правду своим детям. В отличие от твоего принципиального Коротича, который хлопает в ладоши над каждой уродливой загогулиной к 23 февраля. «Ложь – религия рабов и хозяев», – процитировала Аурика. – Так Горький говорил.

– Так говорил не Горький, а Сатин.

– Вот только не надо, пожалуйста, меня учить. Всем прекрасно известно, что это слова Горького, просто вложены они в уста героя.

– А ты никогда не задумывалась: какого героя?

– Обыкновенного, – безапелляционно заявила Аурика Одобеску.

– Нет, дорогая моя девочка, – по-лисьи начал свою речь Георгий Константинович. – Позволь с тобою не согласиться. Это вам в вашей школе вбили в голову. Причем, хорошо вбили, как я посмотрю. Сколько лет назад ты ее закончила? Помнишь?

Аурика попыталась в уме сосчитать, но тут же сбилась и просто отрицательно покачала головой.

– А я помню! – возвысил голос барон Одобеску. – Помню и ужасаюсь! – Георгий Константинович перешел к кульминационной части своего высказывания. – Ты – мать четырех прекрасных девочек – на полном серьезе рассказываешь мне о том, что это слова Горького. Не такой уж дурак этот ваш Горький, чтобы такую чушь декларировать. «Ложь – религия рабов и хозяев», – передразнил дочь Георгий Константинович и встал с кресла. – Чушь! Эти слова говорит Сатин, босяк, которому нечего терять: ничем не владеет, ничего не делает, ни перед кем не несет ответственности. Хлыщ! – зарычал Одобеску и начал расхаживать по гостиной, пытаясь справиться с волнением. – Запомни, Золотинка, правду говорят только ограниченные люди. Я имею в виду – полную, объективную, как принято выражаться, «голую правду».

– С этим можно поспорить, – взъярилась Аурика и собралась хлопнуть дверью, но потом раздумала и, присев на диван, печально произнесла: – Ты тоже с ним заодно.

– С кем? С Горьким? – неудачно пошутил Георгий Константинович, но Золотинка впервые за много лет не вступила в словесную дуэль и нахохлилась:

– С Коротичем.

– Чисто по-мужски, чисто по-мужски, – заюлил Одобеску. – А так – я целиком и полностью на твоей стороне.

– Папа, не ври мне. И так тошно. Я ощущаю себя никому не нужной. Дети предпочитают проводить время с отцом. Запираются у него в кабинете, рисуют какие-то карты. Испортили весь паркет. Прошлый раз разрисовали Вальке все пузо зеленкой.

– В доктора играли? – догадался Георгий Константинович.

– Хоть в поддоктора, – буркнула младшая Одобеску. – Дело не в этом: я им совсем не интересна. Наташка, так та прямо говорит: «Мама, уйди, мешаешь. Мы сами».

– А ты что?

– А что я? Ухожу. У нас же свобода слова. А попробовала бы она так отцу сказать! Ты представляешь, они его видят пару часов в сутки, а ждут так, словно с фронта. Ирка даже слезу пускает от радости. Нюня какая-то. Засмеется и заплачет. В мгновение переключается.

– А что в этом удивительного? Ты тоже меня ждала в прихожей часами, Глаша даже тебе стульчик ставила, чтобы из-под двери не дуло. Бороться было бесполезно. Вот и они так же.

– Но мне-то, кроме тебя, ждать было некого. А у них есть мать. Хотя все говорит о том, что их мать – это их отец.

– Ты ревнуешь? – без нажима поинтересовался Георгий Константинович.

– Да, – молниеносно согласилась Аурика.

– Это хорошо, – задумчиво произнес Одобеску. – Это значит, что ты в них нуждаешься больше, чем они в тебе. Счастливые девочки, живут с ощущением абсолютной стабильности: мама – в доме, папа – придет, все хорошо, все правильно. Ни о чем не нужно беспокоиться.

– Но мне же это неприятно!

– Что тебе неприятно? Что ты мать счастливых детей?

– Ты меня успокаиваешь?

– Конечно, успокаиваю. А что ты хотела услышать?

– Ну, например, скажи, что они меня любят.

– Они тебя любят.

– Что нуждаются.

– Нуждаются, но просто не так остро, как раньше, когда их жизнь целиком и полностью зависела от тебя.