Татьяна Булатова - Да. Нет. Не знаю

– Я все поняла, – холодно ответила Наталья Михайловна отцу и поторопилась закончить разговор, почувствовав ревность. Но профессор Коротич, как нарочно, никуда не спешил и задавал вопрос за вопросом.

– Наташенька, – как в детстве, обратился он к ней. – А ты как себя чувствуешь?

– Нормально, – пробурчала Наталья Михайловна.

– Может быть, мне приехать? – профессор чувствовал себя виноватым и хотел побыстрее избавиться от этого чувства. – Мне кажется, вам там страшно.

– Да все нормально, – заверила его дочь и тут же выпалила: – Знаешь, так странно: мы дома, кругом горит свет – а его нет. Такое чувство, что он вышел на какое-то время и сейчас вернется.

– Если бы, – еле слышно проронил в трубку Михаил Кондратьевич.

«Если бы…» – беззвучно заплакала в кухне внимательно прислушивавшаяся к тому, что говорит дочь, шестидесятилетняя Аурика.

– Я бы так хотела! – призналась Наталья Михайловна, и голос ее предательски задрожал. – Спокойной ночи, папа.

– Спокойной ночи, – попрощался профессор и положил трубку на рычаг, а через секунду снова набрал знакомый номер: – Забыл сказать. Я люблю тебя, Наташа. И маме передай… тоже.

Вернувшись в кухню, Наталья Михайловна обнаружила там сгорбленную Аурику, задумчиво помешивавшую ложечкой остывший чай. Наташа сразу поняла, почему мать не поднимает голову: это она так бодрится и делает вид, что с ней все в порядке. И тогда молодая женщина вновь удивилась отцовской прозорливости и даже немного позавидовала тому, что между родителями существует столь тесная связь, ранее для нее невидимая.

– Ма-а-м, – Наташа присела рядом. – Ты как?

– Нормально, – чуть слышно проронила Аурика, позвякивая ложечкой о край чашки.

– Может, спать? – предложила дочь и внимательно вгляделась в материнское лицо. – Ты где ляжешь?

– У себя, – объявила о своем праве расположиться в собственной комнате Аурика Георгиевна. – А ты? Хочешь, я тебе у Глаши постелю? Или на диване в гостиной?

– А мы не можем лечь вместе? – поинтересовалась Наташа, напуганная предстоящим ночным одиночеством.

– Большая кровать только у папы в комнате, – напомнила дочери Аурика и наконец-то подняла голову. – Если хочешь…

– Хочу, – заторопилась с ответом Наташа, и ей в одночасье стало легко и почти не страшно.

– Как-то мне, знаешь… – призналась Аурика и с мольбой посмотрела в глаза дочери, словно от той действительно что-нибудь зависело.

– Мам, ну, вот представь: ты ляжешь у себя, я – у Глаши или в гостиной. И мы обе будем лежать и прислушиваться, и думать… А вдвоем спокойнее.

– Ты даже когда маленькой была, со мной спать не хотела, – мстительно напомнила дочери свои обиды Аурика Георгиевна. – А с отцом – всегда пожалуйста.

– Перестань, ты тоже много чего не делала из того, что мне хотелось. При чем тут это?

– Наташка, – Аурика отодвинула от себя чашку. – Почему ты на меня все время злишься? Даже сейчас?

– А ты?

– Честно сказать?

– Как хочешь, – Наташа дала матери возможность уклониться от ответа. – Может быть, не сейчас?

– А если другого случая не предвидится?

– Это почему же?

– Например, я возьму и умру.

– А ты возьми и не умирай, – улыбнулась Наталья Михайловна, разгадавшая материнскую хитрость.

– Хорошо тебе говорить! А ведь мне, между прочим, шестьдесят.

– И что?

– И то. Мне шестьдесят, а ты еще ни разу (Аурика поводила перед лицом дочери указательным пальцем), ни разу не сказала мне о том, что ты меня любишь.

– А что, без слов этого не видно? – помрачнела Наташа, готовая высказать матери ту же самую претензию.

– Нет, – наотрез отказалась принять правоту дочери Аурика Георгиевна. – «Без слов» кажется, что ты все время меня оцениваешь. И все время мной недовольна. Вроде, как я тебе экзамен сдаю, а ты мне двойку ставишь.

– А ты бы, конечно, пятерку хотела? – напряглась Наташа и покраснела, как будто ее поймали с поличным.

– Конечно, – призналась мать. – По-моему, это так естественно.

– А что ты тогда скажешь, если я тебе признаюсь, что испытываю схожие чувства? И всю жизнь живу с ощущением, что ты мною недовольна. Что бы я ни делала! Каких бы высот ни достигала! У тебя всегда было недовольное лицо. А ведь мне было так важно тебе понравиться!

– И мне, – проговорила Аурика. – Хотя тебе, конечно, кажется, что это неправда. Был бы жив папа, он бы тебе подтвердил.

– Был бы жив папа, ты бы сейчас мне такого не говорила. Правильно?

– Правильно, – согласилась Аурика Георгиевна. – Правильно, Наташа. Я бы тебе такого не говорила. А сегодня скажу. И знаешь почему?

– Почему? – эхом откликнулась Наталья Михайловна.

– Потому что боюсь.

– Чего-о-о?

– Умирать боюсь. Не в смысле умирать, а что сказать не успею или забуду. Мало ли. Прости меня, Наташа, – неожиданно повинилась Аурика и прямо посмотрела в глаза дочери.

– Ма-ам, – ахнула Наталья Михайловна и ощутила, как стало горячо внутри, где-то там под грудью, где живет душа. – За что?

– За все, – туманно ответила Аурика Георгиевна и больше не произнесла ни слова. Достаточно того, что она признала свою вину. До частностей ли здесь?..

Наташа, как никто другой, понимала истинное величие совершенного матерью поступка: великолепная Аурика Одобеску, как правило, никогда, ни при каких обстоятельствах не решалась объявить о собственных промахах, наивно предполагая, что это может разрушить тщательно создаваемый ею образ непогрешимой дочери, матери и жены. Аурика сама понимала тщетность собственных усилий, но тем не менее продолжала играть в эту игру.

«Заче-э-эм? – всякий раз спрашивал ее проницательный Георгий Константинович, с грустью наблюдавший внутренние мучения Прекрасной Золотинки. – Дорого яичко ко Христову дню», – напоминал он своей упрямой дочери о том, что вовремя произнесенное слово уничтожает нелепые обиды, разводящие людей по разные стороны жизни.

«Зач-е-е-м?» – изумлялся нелепой строптивости жены Миша Коротич, всякий раз первым идущий на примирение даже тогда, когда правота его позиции не вызывала у окружающих никаких сомнений. Михаил Кондратьевич, хронически влюбленный в собственную супругу, не переносил долгих часов молчания и оскорбленного вида Аурики. Он шел и извинялся, лишь бы та сменила гнев на милость.

Сама Наталья Михайловна не осмеливалась задать этот вопрос матери. Вместо нее она призывала к ответу то своего любимого Ге, то измученного бессмысленными распрями отца. «Почему мама так поступает?» – недоумевала Наташа и заглядывала в глаза тем, кто, по ее мнению, мог знать ответ на этот вопрос.

«Потому что она такая!» – в один голос восклицали Одобеску и Коротич и просили Наталью Михайловну не обижаться на мать. И Наташа приняла такое положение вещей и перестала требовать от Аурики того, что та не могла ей дать. Это не означало, что обиды старшей дочери улетучивались сами собой. Нет, они копились. И Наташа легко могла показать, где – в том самом месте, под грудью, откуда сегодня полыхнуло странным жаром, как только Наталья Михайловна услышала запоздавшие слова о прощении. Но она их услышала и на секунду стала абсолютно счастливой, несмотря на окаменевшее лицо матери, испуганной собственным поступком.