Гурам Дочанашвили - Только один человек

— Мог бы столкнуть.

— Тогда пришлось бы пачкать руки о твою вшивую накидку!

Все восьмеро гордо прошествовали мимо и только потом вдруг внезапно застыли на месте, услышав громкий и вольный голос:

— Тебе бы надобно быть или более сильным, или менее заносчивым.

Удивленно обернувшись, все восьмеро уставились на выпрямившегося во весь свой завидный рост недавнего нищего, который сначала выбрал из волос водоросли, а затем, дважды проведя по лицу ладонью, стер коричневые земляные крошки. Теперь рука его была выпростана из-под плаща — не рука, могучая десница!

И тут путник испуганно спросил:

— Не лучистоокая ли ты Афина часом?

— Нет, Ифит,— усмехнулся удивительный встречный.— К чему бы Афине морская трава в волосах, когда она и без того может прекрасно изменить свой облик. Скирон я, твой разбойник.

Сброшенная движением плеч нищенская накидка соскользнула вниз; в дорогом белосверкающем на элладском солнце хитоне стоял, во всей своей могучей стати, Скирон.

С мечом в руке.

Всего лишь простой смертный оказался перед ними, и на него с гиком накинулись быстрые на расправу воины. А чуть позже на земле осталось семь мечей, разбросанная кладь, четыре отрубленные кисти, да еще двое — оба с виду невредимые. Только один из них заметно дрожал.

Все остальные так лихо припустили, что, верно, не смогли бы остановиться и в издалеказримой Мегаре.

— Нового что скажешь? — заговорил Скирон.

— Послушай! — неожиданно приосанился давешний путник; у Скирона радостно дрогнуло сердце — может, стоящий перед ним и не был достоин смерти? — Ты, вижу, великолепно владеешь мечом, но без меча, верно, не очень-то силен.

Скирон поглядел на него внимательно:

— В чем, например?

— Ну, скажем... в кулачном бою. Перед настоящим кулачным бойцом ты, безоружный, ни за что не устоишь. Передо мной хотя бы.

— Почему?

— Меча-то при тебе тогда не будет. И я тебя враз свалю. Коли не веришь и коли ты правда настоящий мужчина, давай! сразимся на кулаках.

Журавль неспешно выводил в воздухе белые тающие кругия Они его не видели.

— Хорошо, — сказал Скирон и отбросил меч.

Они отошли в сторону, выбрали ровный пятачок, и тут Ифит, внезапно отрезав Скирону путь к мечам, задиристо крикнул, весь дрожа от злобного торжества:

— Дурья ты голова, Скирон! Пылкопосудный Родос моя родина, но не из тех я, чтоб корпеть над амфорами и урнами. Я — Ифит, известный кулачный боец, так что пропало твое дело, крушитель голов, грудей и челюстей, слышь ты, безмозглый!

— Знаю.

— Когда б тебе это было ведомо, недоносок, ты бы не вы­пустил из рук меча, с которым сейчас поляжешь рядком.

И, правда, очень скоро Скирон уже лежал на земле, терпеливо дожидаясь, пока давешний путник придет в себя.

Прошло изрядно времени, но ведь и затяжной обморок когда-то кончается. Ифит с трудом приоткрыл один глаз, второй глаз он открыть не смог — вся та, расквашенная, сторона очень дурно у него расцвела. С трудом присев, он прижал руку к здоровой щеке, харкнул в нее, как высморкался. А земле что, чем ее уди­вишь — ничем, — ей попросту прибавилась пригоршня зубов.

— Ну, что еще скажешь? — спросил Скирон.

В ответ послышалось невнятное бормотание:

— Я тебя засыплю драгоценностями.

— Они и без того мои.

— Нет, не только эти, — золотые браслеты охватывали локти и запястья Ифита; с шеи на грудь свисала толстая золотая же цепь; а голову венчала золотая же диадема; что же до колец, то теперь их у него было больше, чем зубов во рту, и опять-таки все золотых, мерцающих и переливающихся синью, зеленью, пурпуром и тому подобное... — Все это твое, но я еще велю доставить сюда щедрый выкуп.

— Теперь тебе придется выслушать меня, — сказал Скирон, и тяжело поднявшись, заглянул сверху в обращенные к нему с мольбою глаза. — Не пожалей ты двух грошей, тебе бы не попасть в такое положение. Ведь ты меня внимательно слушаешь? Всего пары грошей стоил ты, гордец, сегодня; что мне было еще делать, дешевле этого я никак не мог тебя оценить.

Уткнувшись носом в землю, бывший надменный, спесивый болван, высокомерный, заносчивый и все такое прочее, сокрушен­но покачал головой.

Скирон, похаживавший там же взад-вперед, почувствовал, как что-то вонзилось ему в ступню — это были зубы... «Кусанул-таки...»

Ифит-золото все продолжал жалобно глядеть на него снизу вверх.

И тут Скирон испытал его в последний раз:

— Помоешь мне ноги?

— Еще бы!

На радость гигантской черепахе, тот откликнулся с такой готовностью?! — что изо рта его аж плеснула черная кровь.

И в этом деле за Скироном тоже не было вины — своим отве­том бывший спесивец сам решил свою участь.

Всевзрывающая госпожа, великая сеньора Анна, Маньяни!.. Все-таки какая же такая сила, разительная для самих итальянцев, была заложена и бурлила в Вас, что Вас прозвали «Вулканом»?

Даже Ваш короткий смешок был вулканическим, а хохот? А гнев?! Врагу, врагу своему... хотя нет, нет, — нам бы, нам бы... Движенья Ваших рук, гордый взмах головой, Ваша походка, когда Вы будто бы уносили с собой пройденную дорогу; Ваши проводящие по лбу волшебные пальцы; то, как Вы, гневаясь, хмурили брови и смыкали губы; то, как Вы, гордо подбоченившись одной рукой, обдавали собеседника вспышкой крупных, восставших белизной зубов, — все, что ни возьми, все в Вас было вулканическим; а уж поднять свару и переполох — это Вы так хорошо умели, что где там до Вас вулкану! Какая лава могла сравниться с горячим потоком извергаемых Вами кипучих и нежных слов, когда два опаляющих Везувия близнецами стояли, бушуя и сверкая в мятежной паре Ваших глаз, так умевших и проливать слезы; и чего только не вмещали в себя эти глаза — и тайную печаль, и слезы Вашей родины, и шаловливость, и грусть, но коль скоро Вы всегда были правой и всегда оставались верной истине, то походили в своем горделивом гневе на злющую пророчицу, которая ни в чем не ошибается, но которой не всегда верят; но более всего глаза Ваши были глазами матери, от зоркого взгляда которой ничто не укроется, матери любящей, но всегда готовой пожурить; и что могло сравниться с этим скребущим сомнением — сомнением ревностной матери, — которое всегда горело в Ваших прекрасных глазах...

Как это ни удивительно, но кого бы Вы, неизменно верная правде, ни олицетворяли, мужчины Ваши всегда искали в Вас поддержки, покровительства — может, они невольно чувствовали Вашу материнскую силу... А не детская ли тоска по бросившей Вас ребенком родной матери сделала Вас матерью Вечного города — Рима? И все же, наряду с Вулканом, весь город называл Вас ласкательным именем — Нанетта, даже и тогда, когда в слезах шел за Вашим гробом; и, может, как раз для того, чтоб стать матерью всея Италии, Вы тоже бросили самое дорогой существо, своего единственного сына, Луку, и, возможно, решились на это во имя того, чтоб пережитое в детстве горе сиротства при живой матери сделало из него, к поре зрелости, настоящего мужчину.