Гурам Дочанашвили - Только один человек

— Да ну тебя, Бухути, совсем уморил! — захихикал Какойя Гагнидзе. — А где сейчас они, знаешь?

— В лес пошли, сударь.

— Что-о?

— Пошли в лес и...

— Что же им понадобилось ночью в лесу?! — возмутился Ка­койя Гагнидзе. — Позови-ка мне сюда Шашию...

Мы шли. Мы шли по дремучему лесу, который днем так красив, что дай вам бог столько радости, а сейчас в эту глухую полночь, когда под самым носом ни зги не видать, он уставился нам в спину несметным множеством заплывших, леденящих ужасом глаз... Маленький Человек, Бучута, стал спускаться к реке, и, коль скоро другого выхода у нас не было, мы тоже робко засеме­нили по тропинке вниз, к злобно урчащей реке, которая днем разумеется, прелесть как хороша, но к ночи становится совсем не той, и я не знаю, как и чем другие пугают ребятишек, но нам вечерами харалетские старцы, поджав плечи, рассказывали та­инственным шепотом об обитающих в реках обольстительных красавицах с распущенными золотистыми волосами, однако кра­сивая женщина — это еще ничего, но в лесу водится и уйма вся­кой иной водяной нечисти, которую и называть-то боязно... Одним словом, какая только чертовщина ни плодилась в воде, судя по страшным рассказам, которых мы наслушались с детства, и нужно же нам было именно на речку и попасть. Мы остано­вились в растерянности; хорошо еще, что в руках у нас были зажженные факелы. Но Бучута сказал:

— Прошу вас потушить факелы.

Даа... бывают, как говорится, моменты.

— Каак? — сдавленным голосом переспросил Титико Глонти.

— Потушим, потушим факелы, — повторил Бучута, и вдруг камешки на дне реки очень ярко осветились и тут же послыша­лось шипение. — Воот таак.

— Чем они мешают, пусть себе горят, — жалобно попросил Ефрем.

Папико же, молча переступив два шага к реке, тоже сунул оголовок своего факела в воду.

— Чем вам помешал свет, в этом же нет ничего зазорно­го! — нервно заметил Ардалион Чедиа.

Затем потушил свой факел наш урядник Кавеладзе. За ним безмолвно последовал угрюмец Самсон Арджеванидзе, после чего Малхаз Какабадзе поистине театральным жестом издали бросил свой факел в воду, и тогда мы, остальные, поняли, что лучше освобождаться от своего факела, пока светят чужие, и пос­пешно опростали руки. А в лесу, ночью, как вам известно, без какого-никакого светоча хоть глаз выколи.

Ну и темнотища же была, жуть... А тут еще этот глухой, злобный рокот реки и строгий шелест на ветру деревьев со всто­порщенными к небу ветвями: но-чу! — где-то сухо затрещал валежник, и поблизости, а может, и вдали раздался леденящий душу истошный вопль; и все-таки ужаснее всего были эти заплывшие, округлые глаза, пялящиеся теперь на нас откуда-то сверху.

— Кому не нравится, тот может уйти, — сказал Бучута.

Хм! Легко сказать — уйти! Вот проклятье... Какой уйти, когда едва держишься на ногах... И вот мы, харалетцы, пригнув спины, сомкнулись в круг и, слава богу, хоть ощутили плечи друг друга, а некоторые даже, словно влюбленные, приникли щека к щеке. Присев на корточки, так и сидели в кромешной тьме тесным кружком, мы, харалетцы, людишки, всегда готовые позлословить друг о друге. Сейчас нам было совсем не до наших замеча­тельно устроенных рук или ног и не до того, чтоб со вкусом вды­хать полной грудью воздух, — мы ведь едва-едва осмеливались ды­шать. Ни к чему нам были даже глаза — нам и так мерещились всякие страсти, — как и уши: хоть бы их у нас вовсе не было, нам бы все равно слышались ужасные вещи, а уж тем паче никто не помнил о красоте бровей; единственно, что жило в нас — это тревожно стучащие сердца; нас насквозь пронизывал злобно раздирающий все нутро страх, а время будто бы совсем останови­лось, но, если говорить, по правде, оно все-таки шло.

— Все здесь? — спросил Бучута.

— Да... Да...

— Ты тоже здесь, Ардалион?

— Здесь я... да...

— О муравьях тебе доводилось что-либо слышать?

— О ком? Нет, нет, ничего.

— Как же, ведь ты знаешь, — сказал Папико.

В ту ночь мы уличили Ардалиона Чедиа во лжи.

— А, впрочем, да, — сказал Ардалион, переходя на шепот.

— За десять дней до сильного ливня муравьи, оказывается, всползают на деревья и, спустившись обратно на землю, собира­ются все воедино, независимо от семей, и держат совет, по оконча­нии которого весь муравьиный народ выстраивается в колонны. Первыми впереди всех, идут воины, за ними рабочие, ну а дальше остальные, кто их там всех знает... Кончается дело тем, что они располагаются в таких местах, которых наводнение не достигает...

— Ну ты скажи, подумать только! — шепотом же выразил удивление Малхаз.

— Да-да, так и есть... Оказывается, люди, которые, бывает, идут следом за муравьями, тоже остаются в выигрыше.

— Поди ж ты! — втихомолку выразил свои чувства Малхаз.

— Просто поразительно.

— Все это хорошо, — громко заговорил Пармен, но, сам испугавшись звука своего голоса, снова перешел на шепот: — Но откуда они знают... за десять дней, где будет дождь и где не будет дождя...

— Так то-то и оно!

— Вы возьметесь это объяснить, Ардалион? — спросил Бучута.

— Ни-ни-ни... Я-то мог бы сказать, что это инстинкт, но что это будет за объяснение...

— А теперь расскажите о воронах.

— Ух! Это, наверно, совсем обалдеть можно.

— Расскажи, расскажи нам...

— А тут вот что, Титико. Если ворона, по их вороньим поня­тиям, в чем-то провинится, то представители всех стай собира­ются вместе и, решив дело, как там у них положено, — нам-то их языка не понять, — присуждают виновницу либо к смерти, либо к изгнанию.

— Да что ты... Почему же не решить все у себя в стае, по-до­машнему, что, они сами не могут справиться... Зачем же призна­ваться кому-то в своих грехах и ошибках и выносить сор из избы. Признаешься так раз-другой, и готово дело — навек запятнал свое имя...

— Ну откуда же мне знать, Пармен. Наверное, чтоб ту, изгнанную, другая стая не приняла...

— Ааа? Ну да, ну да.

«Мало что ворона, — ударился в размышления Малхаз Какабадзе, — да еще одна как перст».

— А может, кто слыхал что-нибудь про пчелу?

Все мы в этой кромешной тьме ненадолго оживились.

— Ой, как же... У нас во дворе стояли ульи... Пчела — она прямо удивительная, честное слово... Про пчелу-то мы знаем...

— Когда хозяин умирает где-то за тридевять земель, его соба­ка дома поднимает вой.

Мы снова набрались страха.

— Откуда же знает собака... А?

— Вы сумеете это объяснить, Ардалион?

— О, нет, нет... Если я скажу, что собака чует беду нутром, то что это будет за объяснение... Тем более для вас...

— Странно, странно...

— Очень странно...

Кажется, мы долго просидели молча. А время — шло.

— Животные кое в чем нас превосходят, — впервые открыл рот Самсон Арджеванидзе.

— Как это так, чтоб собака или свинья меня в чем-то превос­ходили! — сказал присевший на корточки Ефрем и сел на землю.