Клаус Манн - Мефистофель. История одной карьеры

Толстяк полностью доверял таланту перевоплощения в своем подопечном. Он приказал, чтобы Хефген играл старого Фрица. Цезарь фон Мук, назначивший уже другого исполнителя, сначала закусил губу, а потом потряс Хефгену обе руки и от задушевности заговорил с саксонским акцентом. Хендрик получил роль своего прусского короля, наклеил фальшивый нос, ходил с костылем и говорил кряхтящим голосом. Доктор Ириг писал, что он все больше и больше делается выразителем духа новой империи. Пьер Ларю сообщал в один фашистский журнал Парижа, что берлинский театр достиг теперь совершенства, о котором и не мечтал в течение четырнадцати лет позора и политики умиротворения.

Хендрик добивался и не таких мелочей у своего мощного покровителя. В один особенно уютный вечерок – Лотта как раз сварила крюшон, а толстяк пустился в воспоминания о военных временах – Хефген решился на полную откровенность и рассказал о своем ужасном прошлом. Это была великая исповедь, и всемогущий милостиво ее принял.

– Я артист! – восклицал Хендрик, мерцая взором, и как нервная буря носился по комнате. – И как каждый художник, я творил глупости.

Он остановился, – запрокинул голову, раскинул руки и объявил патетическим голосом:

– Вы можете меня уничтожить, господин премьер-министр. Я вам признаюсь во всем. – И он признался, что был затронут разлагающими большевистскими течениями и кокетничал с «левыми». – Это был каприз художника! – заявил он с горделивым страданьем. – Или, если угодно, глупость художника!

Конечно, толстяк знал все это и даже гораздо больше, знал уже давно, и это его никогда не волновало. В стране должна царить железная дисциплина, необходимо казнить как можно больше людей. Но что касается более тесного окружения – тут великий человек был либерален.

– Ну и что? – сказал он. – Каждый может совершить глупость. Времена-то уж были больно плохие! Никакого порядка!

Но Хендрик еще не кончил. Теперь он решил объяснить генералу, что и другие заслуженные артисты совершали такие же глупости, как и он.

– Но они продолжают искупать грехи, которые мне так великодушно прощены. Видите ли, господин премьер-министр, меня это очень мучает. Я прошу за одного человека. За товарища, Я могу обещать вам, что он исправится. Господин премьер-министр, я прошу за Отто Ульрихса. Говорили, что он умер. Но он жив. И он имеет право жить на свободе.

При этом он неотразимо прекрасным жестом поднял обе руки, вопреки форме производившие впечатление аристократических, примерно до высоты носа.

Лотта вздрогнула. Премьер-министр пробурчал:

– Отто Ульрихс… а кто это? – Потом он вспомнил, что это бывший руководитель коммунистического кабаре «Буревестник». – Но ведь это же опасный тип! – сказал он досадливо.

Ах, нет вовсе он не опасный! Хендрик заклинал генерала не верить этому. Немного легкомысленный – верно, несколько опрометчивый – правда. Но не опасный тип! И ведь он же изменился.

– Отто стал совсем другим человеком, – уверял Хендрик, у которого в течение долгих месяцев не было с Ульрихсом никакого контакта.

Но так как сама Лотта Линденталь поддержала Хендрика в этом щекотливом деле, в конце концов удалось добиться от толстяка невозможного: Ульрихса выпустили на свободу и даже предложили ему небольшие роли в Государственном театре. Ульрихс сказал:

– Не знаю, могу ли я на это пойти. Мне противно получать милость из рук убийц и изображать раскаявшегося грешника. Мне вообще все противно.

Неужели еще читать старому другу доклад о революционной тактике? Хендрик восклицал:

– Ну, Отто! Ты рехнулся… Как сегодня обойтись без хитрости и притворства? Бери пример с меня!

– Знаю, – сказал Ульрихс добродушно. – Ты хитрее «А мне это трудно…

Хендрик выразительно отрезал:

– Придется себя заставить. Я тоже себя заставляю. – И он поведал другу о том, какие усилия ему приходится делать над собой, чтобы выть с волками по-волчьи. Приходится, к сожалению. – Приходится пробираться в логово льва, – объяснял он. – Если мы останемся вовне, мы сможем только ругаться и ничего не достигнем. А я – в самой середке. И кое-чего добиваюсь.

Это был намек на то, что Хендрик добился освобождения Ульрихса.

– Теперь, когда тебя приняли в Государственный театр, ты сможешь восстановить старые связи и будешь работать совсем по-иному, не из какого-то сомнительного укрытия.

Этот аргумент убедил Ульрихса. Он кивнул.

– И вообще, – размышлял Хендрик, – чем ты думаешь жить, если у тебя не будет ангажемента? Не собираешься же ты вновь открыть «Буревестник»? – спрашивал он презрительно. – Или хочешь подохнуть с голоду?

Они сидели в квартире Хефгена у площади Рейхсканцлера. Хендрик снял своему другу, всего лишь несколько дней назад вышедшему на свободу, комнатку по соседству.

– У меня тебе жить не стоит, – говорил он. – Это бы повредило нам обоим.

Ульрихс со всем соглашался.

– Делай, как лучше.

Взгляд у него был грустный и рассеянный, лицо похудело. Он часто жаловался на боли.

– Это почки. Мне здорово досталось.

Хендрик с несколько сладострастным любопытством пытался узнать подробности, но Отто отмахивался и молчал. Он неохотно говорил о своем пребывании в концентрационном лагере. Упомянув какую-нибудь подробность, он тотчас как бы стыдился и раскаивался. Когда он гулял с Хендриком по Груневальду, он показывал на дерево и говорил:

– Вот по такому дереву мне как-то пришлось влезать. Было довольно трудно. Я залез на самый верх, а они в меня бросали камнями. Один попал – вот шрам. Сверху мне надо было сто раз крикнуть: «Я дерьмо, я коммунистическая свинья». Когда мне разрешили слезть, внизу меня уже ждали с плетками.

Отто Ульрихс – из-за усталости, или апатии, или потому, что его убедили аргументы Хендрика – согласился работать в Государственном театре. Хефген очень обрадовался.

«Я спас человека, – думал он гордо. – Это доброе дело». Такими размышлениями он успокаивал свою совесть, еще не окончательно заглохшую, несмотря на непосильные испытания, каким он ее подвергал. Впрочем, дело было не в одной только совести, временами его мучившей, – дело было и в другом чувстве. То был страх. Вечно ли продолжится эта возня? А вдруг придет день великих перемен, великой мести? На этот случай недурно перестраховаться. А добрый поступок по отношению к Ульрихсу очень и очень ему зачтется. И Хендрик радовался.

Все обстояло блестяще, у Хендрика не было повода огорчаться. Только одно, к сожалению, заботило его. Он не знал, как избавиться от своей Джульетты.

По существу, ему вовсе не надо было от нее избавляться, и если бы можно жить, как хочется, он бы оставил ее при себе; ибо он ее еще любил. Может быть, он даже никогда так сильно не тосковал по ней, как теперь. Он понял, что ни одна женщина не сможет ее заменить. Но он уже не решался ее посещать. Слишком большой риск. Ему приходилось думать о том, что господин фон Мук и министр пропаганды следят за ним с помощью шпионов, это очень возможно, хотя директор от полноты души говорит с ним на саксонском диалекте, а министр с ним фотографировался. Если они выяснят, что он имеет сношения с негритянкой, да к тому же дает ей себя избивать, – он пропал. Черная! Это, во всяком случае, так же плохо, как еврейка. Это именно то, что теперь называют «расовым позором» и весьма осуждают. Немец должен делать детей со светловолосой женщиной, фюреру нужны солдаты. И ни в коем случае нельзя брать уроки танцев у какой-то принцессы Тебаб. Что за сомнительная причуда! Ни один уважающий себя истинный немец такого не делает. И Хендрику тоже не следует себе этого позволять.