Ганс Леберт - Волчья шкура

Штраус повернулся к оставшейся парочке.

— В чем дело? — спросил он, — Что случилось?

— Поди сюда, — возбужденным шепотом сказала Герта, а Укрутник сощурил один глаз.

Штраус встал, на длинных своих ногах пересек залу, пересек залу и наклонился к ним обоим, наклонился, как согнутая бурей ель, и Герта зашептала ему что-то на ухо.

А Пунц Винцент (опять ни с того ни с сего):

— Цоттер спутал время, ясно тебе? Старику не меньше часу надо было, а то и больше. Он же едва ноги таскал, старая развалина.

Вытянув шею и навалившись грудью на стол, Герта продолжала шептать. А Штраус (раскрыв рот):

— Ха-ха, ха-ха-ха!

Его зубы взблескивали, как фейерверк.

— Ты мне шарики не вкручивай, — сказал Хабихт. — Это ровным счетом ничего не значит. Дело совершенно ясное — о нем и говорить нечего.

Он рывком поднялся, взял свою фуражку и шинель. На другом конце залы вдруг взметнулся гейзер смеха: Ха-хи-хи! А Хабихт (он уже надел фуражку и влез в один рукав шинели):

— Эй, Пунц, у тебя дома, поди, есть велосипед?

А тот:

— Есть, да не очень. Я уж его несколько лет как разобрал. Сделал из него своей старухе тачку для ребятишек.

— Розль! — срывающимся голосом крикнула Герта.

— Пусть себе их по очереди катает, ясно? А рама и сейчас стоит возле груши, за коровником. Моя старуха на нее загаженные пеленки вешает.

Из кухни, косая от злости, явилась кельнерша.

— Поди запри ставни снаружи! — сказала Герта.

— Сама можешь запереть, руки не отвалятся! — буркнула Розль.

— Так-так, — сказал Хабихт и застегнул пальто.

— Да еще и грязища непролазная, — сказал Пунц Винцент.

— Спокойной ночи, господин Хабихт, — звонко крикнула Герта, а потом, обращаясь к Розль, которая уже накинула шерстяной платок: — Когда господин Пунц уйдет, запрешь за ним. Мы сегодня закрываем в десять, — пояснила она.

Когда вахмистр Хабихт вышел, сразу же вслед за Розль, а Пунц Винцент остался сидеть в мрачном раздумье, Герта вскочила и, сделав обоим кавалерам знак следовать за ней, виляя задом, поспешила в отдельный кабинет. А на улице в реве вновь усиливающейся бури кельнерша захлопывала ставни, и при каждом хлопке Пунц Винцент слегка вздрагивал. Он был не такой пунцовый, как обычно, и не такой бешеный. Бледный и неподвижный, он смотрел в свой стакан, а над его головой тикали часы, показывавшие уже без четверти десять.

Матрос отпустил ручку, дверь закрылась. Дело в том, что старик Клейнерт привел в порядок стальной запор и он сработал: наверно, дверь будет стоять запертой до того дня, когда ее распахнут перед новым покойником. Ну ладно! Матрос надел шапку, повернулся и, тяжело ступая, пошел по собственным следам, пошел по пятнистому, черно-белому кладбищу, залитому лунным светом; все плясало у него перед глазами. Здесь они лежали! Здесь обрели покой, быть может, божественный, во всяком случае, они были надежно укрыты черной землей. А он, матрос, он, кажется, еще живет, а жить — значит нести ответственность. Он вышел с кладбища и закрыл за собою решетчатую калитку; спускаясь но ступенькам, он заметил немного впереди себя, на церковной площади, человека в развевающейся шинели, тощего верзилу, которого клонило на ветру, — вахмистр Хабихт в ветреной ночи.

— Эй!

Серый мундир остановился и с трудом повернул к матросу остаток человеческого достоинства — темное свое лицо.

— Обождите немного, — сказал матрос.

А Хабихт (удивленно):

— Вы? Где это вас носило?

Матрос уже поравнялся с ним.

— Вы же видите, — сказал он, — я был на кладбище.

— В такой час?

— А почему бы и нет? Разве ото запрещено? Или в это время можно ходить только в кабак?

Хабихт удивленно покачал головой. И сказал:

— Ночыо на кладбище?

— Будьте спокойны, — сказал матрос. — Я не посрамлю ни живых, ни мертвых.

Оба молча пошли дальше, обогнувши большую, взбудораженную ветром лужу, нырнули в тень какого-то дома и снова вынырнули на свет.

Внезапно они остановились.

Неприязненно посмотрели в глаза друг другу.

— Ну?

— Что «ну»? — спросил матрос. — Наши с вами дела окончены или нет?

Лицо Хабихта вдруг заострилось, стало напряженным. Он сказал:

— Не совсем. Вы же что-то знаете. Почему вы молчите?

— Зачем мне навлекать на себя неприятности?

— Кто говорит правду, не навлекает па себя неприятностей.

— Ого! — сказал матрос. — Ого! Похоже, вы никогда не пробовали говорить правду.

Хабихт смерил его угрожающим взглядом.

— Должностное лицо всегда говорит правду! — сказал он строго. А потом: — Я за эти дни многое передумал. И многое пересмотрел. Я уже не задавался вопросом, на кого падают наибольшие подозрения. Я думал о том, кто наименее подозрителен.

— Ну и?..

— Многим людям до старика никакого дела не было. А кое-кто водил с ним дружбу. Вот их-то я и перебирал в уме.

Луна, казалось, была готова проломить лед. Рыхлые льдины плыли по небу, и меж их светящихся краев проглядывал лунный свет, как трава среди камней.

— Я спрашивал себя, — продолжал Хабихт, — у кого из них имеется алиби. И тут меня вдруг осенило: один из них как бы заранее его себе обеспечил.

А матрос:

— Я, кажется, знаю, о чем речь. Мы все этого нанюхались. Этим вся округа провоняла. В общем, история не слишком аппетитная.

— Я еще ни в чем не уверен. Это что-то новое. Какая-то «хитрость дикаря». К сожалению, я должен заметить, что при ближайшем рассмотрении это алиби вовсе не алиби.

Матрос сделал шаг вперед и сказал:

— Пойдемте-ка лучше, у того дома имеются уши.

— Что это значит?

— Там кто-то открыл окно и слушает. Вы не видите? Там что-то шевелится, кажется, рука! — А потом (они тем временем медленно пошли дальше): — Я хочу вам кое-что рассказать. Слушайте! В начале декабря я был на хуторе у старой гориллы, у кузнеца, который продал свою кузню. Обратно я уже шел впотьмах, тьма вдруг стала такой, что хоть глаз выколи. Ну вот, подошел я к мосту, возле дубов, и вдруг услышал какой-то звук. Я остановился и прислушался, не разобрал сперва, что это такое. Это была трость. Трость с железным наконечником. Какой-то тип поджидал там другого типа. По-видимому, он здорово волновался. И постукивал тростью по гальке. В этот самый момент явился второй. И они завели разговор.

— А вы его слышали? — спросил Хабихт.

— Конечно. Сначала все это показалось мне забавным. Но то, что я услышал, было уже совсем не забавно, нет, это было довольно-таки серьезно. Они толковали об одном человеке. Он, мол, опять треплется где ни попадя, надо что-то делать, понимаешь, иначе беды не миновать.

— А имени они никакого не называли?

— Нет! Они называли его просто «старик». И оба решили, что тут «одно только» можно сделать.

— А дальше?

— Дальше они держали военный совет. Это точно. Потом обсуждали, как все осуществить.