Ганс Леберт - Волчья шкура

И тут пришло отвращение, пресыщенность всем, что творится вокруг, страстное желание не видеть этого своими глазами, стремление вырваться отсюда.

Собачий лай огласил округу, лошадиное ржание огласило округу. Треск сломавшейся оглобли, звон разбитого стекла, потом быстро удаляющиеся шаги. В этом переполохе ночь раскололась надвое. Утро принесло успокоение (так нам казалось); недвижно дремало оно под небом цвета шифера, под сплошным покровом облаков, что изредка подрагивали, как звериная шкура. Земля, темная и мокрая, лежала под этой шкурой (изредка трепетавшей, как лошадиные бока), земля, вновь окрашенная в тленные краски осени, но перерытая, пропитанная влагой и почернелая от ночного потопа. Ни ветерка! В самом деле! Пока ничто еще не шелохнется! Ветер притаился за Кабаньими горами. Белой ватой валил дым из печных труб, сползал с крыш и застилал деревню.

В разодранной ночи, при лунном затмении, люди повыскакивали из домов. Затащили возчика в подворотню, вызвали «скорую помощь» и поймали умчавшихся лошадей. Дознаться, что послужило причиной аварии, было бы проще простого (оглобля раскололась надвое посередине, и ночь раскололась надвое посередине!), но возчик лежал в больнице в окружном городе, и снять с него допрос пока еще было невозможно. Оставались только следы на дороге да лошади, которые говорить не умеют. Старик Клейнерт завел их в конюшню и спросил:

— Эй вы! Что это вам в голову ударило?

Оба жеребца подняли хвосты и уронили свои яблоки — оба разом, как по команде, это и был их ответ! Следы на дороге давали приблизительно такие же показания, то есть говорили о том, что так и осталось темным для нас, а немного позднее по следам проехал грузовик и стер их с лица земли на вечные времена.

В тени, отбрасываемой этими событиями, под сумрачно унылым пологом тумана мы узнали — позднее, чем могли бы узнать, — о ночной попытке ограбления «Грозди», что поначалу нас скорее возмутило, чем позабавило.

— Ну вот, — говорили мы, — опять эти чужаки горожане поработали.

Но когда мы узнали подробности, узнали, что Малетта едва не потонул в выгребной яме, радость перевесила наше возмущение; вскоре мы уже хохотали что было мочи, и хохот наш был как удар волны в приливе отвращения, клокотавшем у нас в горле.

В кювете все еще оставалась вмятина.

Скототорговец господин Укрутник сводил нас туда и объяснил:

— Вот тут он свалился, — показал Укрутник, — да так и остался лежать — ни дать ни взять жаба.

В грязи мы увидели ясный отпечаток человеческого тела, а некоторым показалось, что они видят ещу и отпечаток лица. Но этим все и ограничилось. Самого Малетту мы не видели. Да и ночью никто не видел его лежащим в канаве.

Мы отправились к старикам Зуппанам.

— Вернулся фотограф домой? — спросили мы.

Старик утвердительно кивнул.

— А как же! Весь дом провонял насквозь, от погреба до чердака.

И верно! Запах в доме стоял, как на свежеудобренном поле.

— Не знаю, что и делать, — сказал старик, — он когда наверх подымался, всю лестницу нам изгадил.

Фрейлейн Якоби слышала, как он вернулся домой среди ночи, в тот самый момент, когда она, измученная прогулкой, залезла в холодную постель и с головой укрылась одеялом.

Утром она встала не как обычно, а медленно, с трудом, точно свинцом налитая. Она говорит, что не занималась гимнастикой, не свистела и даже охоты хорошенько умыться у нее не было. Потом, причесывая перед зеркалом свои золотистые «боевые кудри» (возле загороженной двери) и, возможно, с неудовольствием взирая на свое отражение, она вдруг почувствовала вонь. И подумала: что ж, вполне естественно! Такой гнусный тип и пахнет гнусно! Наскоро намазав хлеб маслом, она поспешила в школу.

Об одном только учительница умолчала: когда она откусила кусочек хлеба, ей вдруг показалось, что он отдает нечистотами. Она бросается к умывальнику и выплевывает его в таз, затем наполняет стакан водой и полощет рот.

Тщетно! Отвращение, начинаясь с нёба, бесцветными своими корнями врастает в глубь ее тела. Она смотрит па шкаф, загораживающий дверь к Малетте, ладони ее покрываются холодным потом. Она понимает: все это исходит оттуда, исходит от падали, что гниет там, за стеной. Она заходит в темный угол за шкафом и прижимается губами к дверному косяку.

— Сдохни, — шепчет она. — Сдохни, грязная скотина! Хватит тебе заражать воздух! Сдохни же наконец!

В школе у нее сегодня все шло неладно. Началось с таблицы умножения.

— Сколько будет дважды два? — спросила она и подождала ответа.

Поднялся ученик первого класса.

— Четыре!

Она пристально посмотрела на него своими голубыми огоньками. И поправила ученика:

— Дважды два — пять!

И даже написала это на доске, чтобы он получше запомнил (ну, в чем дело?): «2x2=5».

Девчонки захихикали.

Вслед за ними мальчишки.

— Четыре! Четыре! — захлебываясь от восторга, хором кричали они.

Она густо покраснела и схватила тряпку.

— Тихо! — рявкнула она, как унтер-офицер. В ярости шлепнула мокрой тряпкой по доске и написала заново: «2x2=…» Трах! И на доске осталась какая-то каракуля.

Мелок раскрошился под нажимом ее пальцев.

— Госпожа учительница разучилась считать! — сообщила Анни, принеся после школы молоко.

Матрос позвал ее в комнату и сказал:

— Она никогда не умела считать.

Анни поставила кувшин с молоком возле плиты. Ее голубая юбчонка взметнулась вверх и снова опустилась. Девочка обернулась к матросу.

— Она вдруг решила, что дважды два — пять, — сказала она.

Матрос стал рыться в шкафу.

Он сказал:

— Ей-богу? Смотри-ка! Ну да она еще научится. Дважды два и вправду пять, только понять это могут немногие.

Он вытащил пз шкафа коробку и положил ее перед Анни.

— Ну, как ты думаешь, что там внутри? — спросил он. — Счетная машина? Нет? Так смотри же!

Матрос сел и стал глядеть, как девочка тонкими пальчиками сняла крышку и из-под шелковистых облачков ее нежно загнутых ресниц в коробку хлынул сияющий мартовской синевою взгляд.

И лицо ее вдруг преобразилось! Словно солнце взошло над долом!

— Окарина! — воскликнула она.

— Да, окарина, — подтвердил матрос.

Пятница, тридцатое января. В воскресенье уже первое февраля. А там и март наступит! И апрель не за горами! Значит, снова придет весна!

Анни вынула окарину из коробки и прижала свои пухлые губы к мундштуку.

— Ну, смелее! — сказал матрос. — Дуй в нее! — А потом: — Поди сюда, глупышка, я тебе покажу!

Анни подошла, протянула матросу инструмент, взобралась к нему на колени и прижалась к его груди. Матрос подул в мундштук, еще влажный от ее слюны, губы его словно ощутили вкус теплого летнего дождя.