Ганс Леберт - Волчья шкура

А звук-то какой! Будто родник зажурчал! Будто земля сама поет себе песню.

— Как хорошо! — сказала Анни.

А матрос:

— Я думаю! Вот! Возьми ее! Теперь твоя очередь!

Он думал: теперь твоя очередь. Твоя. Не наша. Ведь у тебя есть все! Действительность и правда. У нас, взрослых, остался только обман, мы судим да рядим о вещах, которые нам уже не принадлежат. И считаем! Дважды два — четыре! Но это не так. Всегда выходит больше! И больше именно на ту величину, которую мы не учли. Больше на неопознанное. На непредвиденное. Воистину так! Если бы вы, дети, знали, какие жалкие, убогие шутники мы, взрослые, какую постыдную комедию мы ломаем, вы бы больше не ходили в школу!

Анни удалось извлечь несколько звуков из глиняных дырочек.

Он думал: господи! Если бы снова можно было обладать истиной! Миром! Вернее, действительностью! Мечтой! И незаметно подкрасться! По высокой шелестящей траве!..

Ее дыхание извлекло из глиняных дырочек земляные звуки, и эти звуки манили, словно из дальней дали. Действительность: обладать девочкой-пастушкой, снова иметь пастушьего ангела…

— Что это было? — спросил он вдруг.

— Что? — удивилась Анни.

— Что ты сейчас играла?

— Не знаю. Просто так.

Это было море, безбрежная водная гладь. Возлюбленная открыла глаза. Или чайка взмахнула крылом? Голубая песня легко коснулась его.

Между тем случилось следующее: перед одним из домов остановилась машина. Дверь дома открылась; дверца машины открылась. Из до. ма вышла наша кинозвезда. Из машины высунулся какой-то господин. Наша кинозвезда с чемоданом в руке села в машину и — жми на всю катушку! Убирайся! И к чертям Эрну Эдер!

— Ко всем чертям! — сказал Укрутник.

Чтобы возвыситься в собственных глазах и еще потому, что суббота была уже на носу, он немного погодя заявился в парикмахерскую.

Давайте оглянемся назад! Вот он сидит, развалившись в одном из кресел, и тянет к нам свой подбородок, в зеркале тянет к нам свой подбородок, покрытый белой мыльной пеной, и открывает рот, темнеющий посреди пенной белизны.

— Ха-ха-ха!

Смех вырывается из черной дыры в зимнем пейзаже, а фрейлейн Ирма, нежно намыливая Укрутника своими пальцами-колбасками (она готова делать это вечно), вторит ему.

— На четвереньках выполз за ворота! — хихикает она. — Я чуть не померла со смеху!

А Укрутник (громко, из черной дыры):

— Хо-хо! Хо-хо-хо!

И мясной бог возлагает ему на чело венец из колбасок высшего сорта.

Эрна Эдер начала свою «кинокарьеру»; фотограф чуть не задохся в дерьме; господин в машине задохнется уже через три километра; с Гертой они опять помирились. Чего еще можно желать! Скоро они поженятся, да! И сразу уедут в Италию! Ясное дело! Ирма, которая смотрит на него в зеркало, тоже бы сгодилась. И деньги на легковую машину у него есть!

Он расписывает парикмахерше эту машину:

— Обалдеть можно! Лак светло-зеленый и розовый! Зеленый, как надежда, — он причмокнул языком, — и розовый, как свежая телячья котлета.

Фердинанд Циттер — он уже стоит, держа наготове бритву, — чувствует какую-то дурноту в животе. Она мягко поднимается по пищеводу и словно пальцем щекочет у него под языком.

— Довольно! — Он решительно отодвигает в сторону Ирму с ее колбасками и, раскрыв бритву, склоняется над Укрутником.

Говорит:

— Ума не приложу, как это могло случиться?

— Он хотел ограбить дом, — говорит Ирма.

— Мы так думаем, — говорит Укрутник.

— Но это же ерунда, — возмущается Фердинанд Циттер. — Такое даже золотарю в голову не придет.

Скототорговец лязгает своими мощными челюстями.

— Сидите, пожалуйста, смирно, — говорит Фердинанд Циттер.

А тот:

— Решил небось, что проберется в погреб. Наверно, прослышал про наши подземные ходы.

— Он же мог там богу душу отдать, — говорит Фердинанд Циттер. — Если бы ему стало плохо, если бы потерял сознание, он бы утонул.

В зеркале Укрутник видит Ирму, стоящую за его спиной.

— Если бы да кабы, — говорит он. — Да такого и не жалко.

Фердинанд Циттер бреет подбородок скототорговцу, он весь ушел в это занятие. В парикмахерской затишье, затишье перед бурей, слышно только, как скребет бритва.

А потом (внезапно):

— Вы говорите по-чешски?

— На кой мне это? — удивляется Укрутник. — Я л<���е не богемец.

— Ваше имя звучит совсем по-чешски.

— А иди ты! Здесь таких имен навалом!

— Я немного знаю по-чешски, — продолжает Фердинанд Циттер. — Я несколько лет прожил в Пра/е. Я и по-латыни знаю и всегда твержу себе: «Nomen est omen». Хотите, я переведу вам ваше имя?

— Ой, не могу! Вот это номер! — говорит Ирма.

— Валяй! — соглашается Укрутник. — Я слушаю.

— Только не обижайтесь, — говорит Фердинанд Циттер. — Укрутник — значит сволочь.

В это самое мгновение с улицы донесся едкий запах дыма.

— Пожар! — кричит Ирма. — Господин Циттер, смотрите, пожар!

Она бросилась к двери, распахнула ее, тут же закашлялась и закрыла лицо руками.

— Где горит? — закричал Фердинанд Циттер и побежал за нею настолько быстро, насколько позволяли его старые ноги.

И Укрутник — одна щека еще вся в мыльной иене — вскочил и тоже бросился к двери.

Они не сразу поняли, в чем дело. Вся улица была полна густого серого дыма, серого мрака из чада и пара, как будто горели стога мокрого сена. Вдруг дым заалел, точно щеки юной девицы; на другой стороне улицы полыхало зарево, на фоне которого выделялся силуэт человека. Пламя лизало стену дома и выбрасывало вверх черные тлеющие клочья. Человек, держа в руках палку, которой он помешивал в костре, отбежал к садовой ограде, и вдруг — словно с небес — раздался сварливый голос:

— Эй, поберегись! Бросаю штаны!

И в столбах дыма вниз пролетело темное Нечто, казалось, орел спикировал на землю на распростертых крыльях.

— Зуппаны, — сквозь кашель сказала Ирма.

— С ума они сошли, что ли? — спросил Фердинанд Циттер. — Что они там творят?

— Жгут его тряпье, — пояснил Укрутник. — Хорошо бы они и его заодно сожгли.

Ирма прыснула, прикрыв руками рот. Фердинанд Циттер сверкнул взглядом поверх очков.

Старик Зуппан помешал палкой горящий хлам, тлеющее пальто вздыбилось в огне — точь-в-точь человеческая фигура.

Между тем добрая половина деревни сбежалась поглядеть, где бушует огонь, но когда мы узнали, что это мокрая одежда тлеет на костре (следовательно, нет ни пожара, ни чего-нибудь другого стоящего), мы сами начали — все еще сотрясаясь от сильного кашля — бушевать не хуже огня.

В это время примчался начальник пожарной охраны.

— Вы что, рехнулись? — заорал он еще издали. А потом (уже у самого забора): — Чем вы тут занимаетесь?

— Надо же эти вещи сжечь, — пробурчал старик.

Зепп Хинтерейнер покачал головой.