Мелисса П. - Аромат твоего дыхания

Я смотрю на нее, думаю, кусаю губы и шепчу: «Я еду посмотреть на нее».

Открываю почту, замечаю, что там есть письмо, но это меня не волнует. Голова моя пуста. Когда я смотрю на ее фото, то думаю: «Она красивее меня».

И я уже решилась.

Я села на поезд, идущий в деревню, в Лацио [13] Область в центральной Италии, на Аппенинском полуострове. , а эта тень бежала параллельно моему лицу, мои глаза смотрели прямо на кресло передо мной, не замечая знакомое, но уже призрачное лицо.

Он смотрит на меня, как несколько месяцев назад, в самые зрачки, своими блестящими глазами, раздувая ноздри, приоткрыв рот.

Теперь в моем сердце больше нет смерти, потому что оно опустошено. Теперь смерть разрастается, как раковая опухоль, я чувствую, как она ползет и гнездится в суставах и мышцах.

Она медленная, нежная, гибкая, как кошка. Она меня не пугает. Она хорошо играет свою роль, знает, как завязывать в узел людей.

Я бросаю его и возвращаюсь в красный дом на холме, взяв с собой его рваные футболки, я не сплю, потому что мне кажется, что если я засну, то больше не проснусь никогда. Я лежу на диване и думаю, а ночью разжигаю камин и плачу, будто от дыма.

Я не знаю, что сделала Пенелопа, я спрашиваю себя, приехала ли она. Надеюсь, что да, и я закутываюсь и думаю о ней и о нем. Он ей говорит: «Давай, входи, Мелисса должна вернуться», а она отвечает: «Ой, нет, мне жаль, а то я вернусь очень поздно», и тогда он смотрит на нее и понимает, что у нее прекрасные глаза и прекрасное лицо в окружении прекрасных волос. Но он ее не желает, нет, еще не желает. Она идет вниз, чтобы подождать меня, а так как я не приду, она звонит в дверь и говорит: «Знаешь, она не приехала. Мой поезд уже ушел… Я уеду в половине одиннадцатого». И тогда он ее обязательно пригласит и предложит холодного пива, и тогда, только тогда, пока смотрит, как она пьет пиво, поймет, что ее рот — самый прекрасный из тех, что он видел в жизни. И тогда, только тогда он захочет ее поцеловать.

И я засыпаю.

И когда я слышала, как ты плачешь, прежде чем я тебя оставила, я повернулась к тебе спиной и подумала: «В сущности, это моя жизнь. Я могла сделать ее более счастливой… в прошлом… но я не смогла. Может быть, я должна извиниться?»

Может быть, я должна извиниться?

Моя новая змеиная кожа слишком быстро засияла.

Я слежу за ним ночью, когда он разъезжает по городу на мопеде, а грудь Пенелопы лежит на его спине. Я вспоминаю, как мы развлекались, считая норы Рима, бесконечные выбоины, образовавшиеся на улицах, из-за которых наш мопед подкидывало. От набережной Тибра до Эсквилино мы насчитали тридцать восемь нор, а от площади Фьюме до Кассии их было так много, что их невозможно было посчитать.

Я шатаюсь по вонючим узким улицам, на лестнице рядом с нашим домом побирается нищий, ставни закрываются, и механики прощаются с нами, назначают встречу на завтра, хозяева выводят своих собак на поводке. Из дверей дома выходит он, потом она, потом собака. Я стою, прислонившись к лестнице, и вижу девушку, набросившую куртку на плечи, она садится на мопед, как Одри Хепберн в «Римских каникулах». Вот уже три месяца каждую ночь я слежу за входом в дом, надеясь увидеть, как они выходят вместе. Я сажусь на поезд в шесть, уезжаю и каждую ночь кружу по Риму, как токсикоманка, но мой яд — это любовь. Кто узнает меня на улице, смотрит на меня, но не заговаривает, и по глазам я понимаю, что меня считают наркоманкой, звездой, которая слишком легко вознеслась и не смогла остаться собой. Да, я не смогла остаться собой. Я запуталась в смыслах.

У нее счастливая улыбка, которую я прекрасно знаю, полные скулы, беспорядочно разбросанные волосы. В ней есть какая-то смерть внутри, у нее плохая наследственность, но она умеет любить.

Я хотела бы, чтобы она влюбилась до потери пульса, и не потому, что ее счастье делает меня счастливой, но потому, что боль, которую я причиняю сама себе, делает меня счастливой.

Через пять месяцев я сижу на балконе и слышу, как она стонет от удовольствия, возвращаюсь домой и защищаю себя маленькими надрезами на коже. Я пишу его имя лезвием, пишу свое имя, пишу то, что в средней школе писала на доске: «Мелисса + Томас = любовь».

Он никогда не узнает о моей боли, потому что мои глаза — безмолвные собаки, идущие за ним с пеной у рта.

Его счастье мне приятно, потому что оно само по себе — источник моей боли, зла, которое я делаю.

И за это я ему вечно благодарна. Проклятие.

Я проклинаю всех.

Я чувствую, как глист двигается, вползает в мои страхи и становится их королем.

Я все еще очень боюсь темноты, чудовищ в постели, крови, которая может потечь из раковины. Я вижу глаза на стенах, слышу, как руки стучат в пол, волки воют где-то внизу, у холмов.

Красный дом ночью становится черным, его цвет превращается в кровавый, мне кажется, что он — огромная капля крови, плавающая вместе с моими кошмарами.

Даже боль, которую я испытываю, признается мне в таких вещах, в которых не признавалась никогда.

Боль — начало моей жизни, моей фантазии. Чтобы любить, я должна испытывать боль, чтобы причинить себе боль, я должна умереть.

Сколько всего изменилось, мама. Это правда, что жизнь — концентрат многих жизней, которые, если их все суммировать, никогда не дадут тебе удовлетворительного результата.

Мне всего девятнадцать лет, но жизней, которые я прожила, слишком много. Я прожила больше жизней, чем все персонажи моих историй.

Я бросила тебя, бросила любовь, которая еще жива и пульсирует. Я бросила себя.

Мама, я хочу пережить снова то, что уже пережила. Я хочу совершить те же ошибки.

Я сидела целый день, закрывшись в комнате, сигаретный дым заполнил все пространство.

Мои мертвые волосы разбросаны по полу, мои бледные точеные пальцы, мои желтые глаза.

Я думаю о стрекозе Виоле и хочу реинкарнироваться в нее, если я вновь появлюсь в этом мире. Я думаю, что раз она не была частью моей реальности, а частью нашей с Томасом реальности, она существовала на самом деле. Она всегда была и проделала огромную дыру в моей душе, как гусеница в еще незрелом яблоке.

Я сплю, смотрю на себя в зеркало и смеюсь. Смеюсь над собой, над своими призраками, посылаю их в задницу, и они начинают носиться, как сумасшедшие, по всему дому. Они начинают напевать, говорят мне, что я умру. Сегодня ко мне пришла Обелинда и сказала: «Не верь, что ты с этим справишься».

«Я и не верю», — ответила я, глядя в сторону.

Она меньше чем за секунду скользнула в мою кровать и спросила: «Ты знаешь, что с тобой случится потом, ты знаешь, правда?»

«Я составлю тебе компанию в другом измерении?»

«Нет, хуже», — ответила она, и зрачки закрыли все ее лицо; щек, рта, носа больше не было. Только глаза.