Владимир Курносенко - Милый дедушка

Верно, мол, мы с тобою деток нарожаем, правда ведь, Саня? Нарожали! На Север, предложили когда, сама с ним упросилась, один думал. Едем! Едем! Чуть не в ладошки хлопала. Ой, ой, Саня, хорошо ж, чего, пошто немтун-то ты такой… А с мужиками пили — детей не было покуда, годить решили — и сам же, сам, дурило, ох, думбак-дуролом: давай, давай, Любушка, тяпни-хряпни за северну красивую жизнь! Морщилась, краснела, привыкнуть не получалось все, искусству обучиться. А разволнуется после, лопотать кинется, уведывать, — лопочет, всхохатыват, а следом в слезы опять, тоска. Ох, ох, доля-де наша, людская, злополучная. Всех, всех — расхлюпается — жалистно ей, всех до едина… Бабку поминет, маманю, собаку, что у них иголкою в хлебе подавилась. Как кхакала та да ребры сжимала, как она шоркала, Любка, ее ладошками своими… да…

Ждал автобуса после, на остановке. Домой ехать. Деревня неподалеку, вскорости окончательно совхоз их приокраиной заделается. Час пик минул, дачники проехали, велосипедик Светкин на заднюю площадку к стеночке можно. Дома ее, Любки, не обнаружится, надо полагать. Ночью придет. Саня, Санечка… Плакать начнет, обвинения разные строить. Ты, мол, — для отвода-то глаз — ты, мол, сам же во всем виноват, не любил меня, не голубил, а детей, дескать, девок, все одно она ему не отдаст! Раз — Светка, младшая, грудная еще была — он ее, Любку, побил. В те поры в борозде еще держалась при всем при том-то, соседи о втором ребеночке и насоветовали: ро́дите, дескать, второго, не до пьянки ей, Саня, будет, не до глупостей. И уж понадеялся. Год удерживалась. Год! Молоком Светку откормила, и все. Не оберег господь. Готовая пришла, в забор оперлась, лыбится стоит. У него и не выдержало. Дал. Рука тяжелая, пятаки гнул (не хвастал, знал — попробовал как-то раз), а тут со всей силы. Убил, думал. Три недели из дому не выходила, фонарь в пол-лица наплыл. Нет, не пила, а ночью руку ему поцеловала: правильно мне, Санечка, так мне! Сердечно уважаю, мол, я тебя, и прости-прости меня, змеюку подколодную. Ты мужик у меня лучше нету, ох, повешусь я вскорости от такой твоей хорошести. Бей, бей, мол, меня! Он ей все на ту пору простил. И то, и то. Сам утешал. Ффу. По голове, по волосьям ее гладил. Целовал.

— Наладил? — обняла Светка за штаны его, прилепилась, любит папку, соскучилась. Ручки тонкие, прохладные… грязные. Платье от старшей, от Татьяны, перешло, болтается, велико. А кто подгонит-подошьет, матери-то родимой нету!

— Ели? — спросил.

Ели, ели… Татьяна в который раз картошку на сале подогрела — чего ж они, девки, еще придумают-то? Ладно. И… не выдержал, в сарай ушел; вроде по делу, а сам постоять успокоиться с глаз. Ладно, ладно, ничё!

Убежали девки. «На улку…» Повертелись-повертелись и упрыгали. Понял — ожидали его, чтоб накормить.

Хозяйки.

У Володи-электрика в доме тоже не все в порядке.

С женой серьезное выяснилось. Врач в уголок в вестибюле отвел:

— Я должен поставить вас в известность.

Ставь!

Шел домой и сам про себя переживал: вот те, мол, нате! И что в таком разе делать? Куда? Радовались недавно — квартиру без потерь обменяли; не успел с шахты уволиться, а уж вон за тыщу километров прописка-адрес и сестра-учительница в квартале ходу за углом. Телевизор цветной приобрели, с зятем в баню по пятницам, с сестриным мужем. И — на! Должен поставить вас в известность. Это как?

И после, когда ушел врач, Катя появилась. Неделю всего и не виделись, а тут, повещённый-то, разглядел: плохо! Плохая Катя, схудела, желтая, щеки свисли, стекли будто, а глянула на него, отвернулась — поняла, что оповестили. У Марии-то — сестры был ли, цветы ли поливал? А сама вроде и не вознамеривается знать про себя. Давай, давай, дескать, показывай мне, разубеди. А я, мол, тебе поддамся.

Достал папиросы, выщелкнул одну.

— Ну как ты? — сквозь дым глянул. — Скоро отсель?

Вздрогнули губы. Скоро. А как же, мол. Бегу прям. И отвернулась, чтобы слез ее он не увидел.

Уходила от него, на худой левой икре синим червем размытым жила какая-то… Умрет баба, думал-возвращался, умрет, — чё буду в таком разе делать?

Про Володю-электрика мало разговоров. Он свежий тут товарищ, двух лет не минуло, как устроился. В электричестве своем разбирался, а к остальному-прочему кто ж его… работал! На задках здания огородик разбит по территории, две-три гряды любому желающему, кто свой. Дак он, Володя-то электрик, обижался как будто: то палки у помидор его повыдергают, то еще ли что. Ни у кого, видишь, никаких происшествий, а у него оказалось.

Про Саню ж Выдрина — иное. Женщины, мотористки которые, хлораторщицы из смен, лаборантки, уборщица там… собираются, бывало, в красном уголке зарплату ждать, — и пошло-давай! И так обсудят положение, и эдак. Как бы не дети, размышление идет, то развод Сане, ясней простого, лучшее средство, а коли эдак-то вот, с детьми, куды ж? Все равно развод! — мнение выражалось. Сколько можно сносить этакое-то! Но и нет, нет, тотчас возражение выдвигалось, другой рецепт: терпеть да отучивать супружницу мало-помалу… непонятно, дескать, куда еще завернет. Не кинешь жа детей? Ну-ну, первые тогда кивали, ну-ну, отучивай, как же, слыхали, держи-ко пошире карман!

— Жаль, — высказывался Василий Федорович Стебеньков, слесарь, — жаль меня берет глядеть на энтого бедовика!

На третьем подъеме трубу порвало, услали Стебенькова туда, а Сане Выдрину — больше-то кому? — хлораторную его под призор. Саня инструкции, какие были, прочел, бородку с баллона сбил, развинтил, свинтил все, прокладки, какие повышоркались, поменял, а хозяин, Стебеньков Василий Федорович, воротился, он ему и высказал, что поимел. Все тут у тебя навкось, все на соплях, колды-болды, — сундук, дескать, ты, Стебень, а боле никто.

Иной бы обиделся, огрызился на Саню, в гонор полез, а Стебеньков Василий Федорович нет, он стерпел.

Начальник смены, Петрович, скобычковатый мужик, иди, иди, отцентруй, велит ему, Стебенькову, мотор. А куда центровать, он от веку там лежит и еще столько же будет, коль не трогать его. Он, вишь, Петрович, мимо шел, ну и доглядел начальным глазом. Не надо! — Василий Федорыч мнение высказал, — не нужно этот мотор центровать, Петрович. Пущай как поставленный и стоит. Нет, я приказываю тебе, сучий сын! Стебеньков пошел, глянул «ишшо», — нет, нет. Петрович, не надобно центровать, хочь убей! Максим-то варит у тебя, аль уж вовсе на хрен сошел? А тот, Петрович, схватил за холку его, иди, иди, сучий сын, кому велят. Василий Федорович Стебеньков голову угнул под руку его, крутнулся, у того руку-то отшибло по графину. Графин брямк в пол да вдребезг. Петрович — в товарищеский суд. Спасибо Сане — надо ль было центровать, спрашивают. Другой неизвестно, все ж Петрович — начальство и зуб грызть долго не запамятует, а Саня — нет, аллюр три креста, нет надобности центровать, Саня сказал, и не трожь невиноватого!

Читать дальше