Драго Янчар - Северное сияние

Да, вот так однажды бросила якорь в этой тихой гавани светлая церковь св. Алоизия с архангелами Гавриилом и Рафаилом, святым Игнацием Лойолой и святым Алоизием, с высокими шатровыми сводами и несокрушимыми стенами, с огромным деревянным крестом на стене и Спасителем на нем. Покровитель учащейся молодежи святой Алоизий долгие годы взирал на солдат, которые этот причаливший корабль приспособили под казарму, слушал проклятия и богохульства, ругательства и приказы, ночное бормотание и вскрики, видел образы далеких земель и жестоких битв, жен и детей из далеких краев, которые являлись во сне спящим солдатам.

Алтарь возвышается до потолка, с фигурами апостолов Петра и Павла посередине, с огромным изображением святого Алоизия. А на самом верху по дереву вырезаны облака и солнечные лучи, переплетена позднебарочная орнаменталистика, вскипающая над высокими и гладкими колоннами, а меж облаков и лучей выглядывают маленькие детские головки, будто бы отрезанные от тел, и там, где они со своими мягкими и нежными чертами витают среди облаков и лучей на небесах, во все стороны расходящихся от Святого Духа, там, одесную от него, стоит Сын Божий с огромным крестом, а о левую — согбенный седой старик с шаром в руках. Вокруг голубого шара и парят те отрезанные детские головки, не знающие того, что ведомо седовласому старцу: человеческое сердце должно стать сердцем малого ребенка. Старик все знает, ведь это он Создатель мира, он выдумал все сущее, в том числе и голубой шар. Некоторые полагают, что шар, который Бог Отец держит в руках, — это земной шар, другие думают, что он означает Космос. Однако у ребенка с такой же головкой, как и те наверху, с такими же маленькими ручками, которые он тянул к голубому мячику, сидя на руках у матери, у ребенка было сердце невинного дитяти. И поэтому он не знал, что шар в алтаре — это не мячик, который можно схватить, прижать к груди, покатать, пнуть ногой, так чтобы он оказался под лавкой, а земной шар.

Очень отчетливо вспоминается, что во время службы ребенок громко требовал дать этот мячик ему в руки. Шар был высоко, но мальчик непременно хотел его достать. Он все никак не успокаивался, так его, громко ревущего, и унесли из церкви. Ему купили потом голубой мячик, но он продолжал мечтать о том шаре, который старик не хотел выпускать из рук.

Она разыскала меня в кафе «Централь». Я сидел и листал немецкие газеты, слушал шуршание бумаги, приглушенные голоса, шаги на улице, позвякивание кофейных чашечек. Унылое дообеденное бессмысленное время в провинциальном кафе. Время будто застыло, хотя газеты полны тревожных, волнующих событий, громогласных речей, грандиозных митингов, сенсационных судебных процессов, факельных шествий, парадов и восторженного скандирования масс. Неожиданно появилась в тихом и несколько сумрачном кафе, встала передо мной без слов приветствия и без улыбки. Я подал ей стул и пробормотал несколько пустых ненужных фраз, которые обычно говорятся в таких ситуациях. Долго смотрела в окно, на тусклый свет сумрачного январского дня. Казалось, она не слышит моих бессвязных фраз, находится в другом измерении, все время беспричинно копаясь в сумочке и устремив отсутствующий взгляд туда, в предполуденный утренний сумрак. Некоторое время мы сидели молча, и, вероятно, это было лучшее, что мы могли сделать. Мне подумалось, что вчера вечером, когда она сидела в полумраке под этим своим абажуром в углу, что-то ее потрясло, возбудило ее воображение, какие-нибудь оккультистские разговоры, мистические истории, рассказанные загадочным и тихим голосом. Может быть, с ней что-то стряслось, может, действительно ее мысли бродят неведомыми путями и сердце бьется тревожно и неровно. Я вспомнил то преднамеренное и откровенное касание и разговор, услышанный на кухне: обязательно что-нибудь необыкновенное выкинет. Я почувствовал легкое колебание воздуха между нами, дрожь, которая рождается из неподвижности и молчания, и подумал, что вот сейчас она и вытворяет то самое из ряда вон выходящее. Я попытался заговорить, спросить, но всякое слово замирало у меня на губах. Она смотрела не на меня, а как бы сквозь меня, так смотрят в мутное окно, ничего в нем не видя.

Потом совершенно обыденным голосом спросила: не хочу ли я ее проводить. У нее дела на Корошской улице в связи с ремонтом крыш. С этого момента все стало само собой разумеющимся, хотя явилась она сюда внезапно, а вопрос ее был весьма неожиданным и должен был застать меня врасплох. Она пришла в кафе намеренно, пришла одна и пришла за мной. Мы поднялись и направились к выходу. Краем глаза я заметил, что посетители поглядывают на нас из-за газет и чашечек с кофе. Я помогал ей надеть пальто и, подавая его, чувствовал, что, несмотря на всю ее погруженность в себя и невозмутимость, на всю кажущуюся простоту и естественность ситуации, на спокойный тон ее голоса, плечи ее дрожат.

Частица этой дрожи передалась моим рукам, и я чувствовал ее, пока мы шли по унылой улице. Прохожие поднимали воротники, а Маргарита свой бархатный берет с блестящей брошью несла в руках. Всю дорогу молчала. Даже по узкой крутой лестнице поднималась впереди меня медленно, будто ступала по зеленому лугу, разглядывая цветы под ногами, а не грязные каменные ступени, вытертые бесконечными шагами, и стены, на которых проступали темные пятна сырости. Пожилой мужчина, кашляя, прошел мимо и поздоровался хриплым голосом.

И вдруг во мне возникло какое-то неясное волнение. Спазм начался где-то в верхней части желудка, и я ощутил, как он поднимается к горлу. Сердце учащенно забилось. Она долго возилась с ключом, отпирая дверь, выходившую на деревянную галерею. Хлопнула дверь уборной, и я отчетливо слышал звук разрываемой на куски газетной бумаги. Прежде чем войти, она бросила на меня короткий взгляд. Мне показалось, в нем было отчаяние, обреченность, даже испуг, будто совершается нечто против ее воли, но тем не менее это должно произойти.

Мы вошли в кухню, пустую и потому тревожную, будто приемный покой. Дверь в комнату была отворена, и я видел, как на другом ее конце от сквозняка заколыхались занавески. Она бросила свой берет на стол у стены, где в прошлый раз с таким отвращением и торопливостью считала деньги. Затем подошла к окну. Встала, глядя на задернутые занавески. Я последовал за ней, но в дверях комнаты остановился. Мне показалось, она хочет посмотреть в окно, она же стояла не двигаясь, будто разглядывала занавески. К моему удивлению, в комнате было тепло. В столь большом пустом помещении, где у стены торчал лишь изъеденный точильщиком шкаф, а на тахте, уставив ножки в потолок, лежали перевернутые стулья, должно бы быть холодно. Видимо, соседям приходится непрерывно топить печки, чтобы обогреть эти стены. Я шагнул к ней и поднял руки. Она тряхнула плечами так, будто бы хотела освободиться от моих докучливых пальцев, хотя я к ней и не прикоснулся. Просто хотел ей помочь, однако она отстранилась с такой решимостью, что мои руки повисли в воздухе и я не знал, что с ними делать. Постель была покрыта тонким шелковым покрывалом. С краев свисала длинная золотистая бахрома. Маргарита сняла пальто и бросила его на высокую спинку кровати. Потом посмотрела на меня. Собственно, не посмотрела, а поцеловала. Я сразу почувствовал, что этот взгляд означает поцелуй. Тыльной стороной ладони, будто проверяя, чисто ли я выбрит, погладила меня по щеке. Одну за другой расстегнула пуговички на платье, и я опять поднял свои жадные руки, чтобы обнять ее. Она снова их оттолкнула и высвободилась. Платье само соскользнуло на бедра. Я рванул галстук. Знал, что нужно его снять, а это всегда самая мучительная процедура. Пальцы не слушались. Я был слишком возбужден. Надо же! Еще полчаса назад сидел себе в кафе «Централь» и читал газету — и вот уже здесь, с красивой женщиной, у которой платье спущено на бедра, у которой белые плечи и под полупрозрачной комбинацией обрисовываются маленькие крепкие груди. Да, слишком неожиданно все произошло, и потом я просто-напросто не был настроен на это дело. Я снял пиджак и бросил его на стул. Она же и пальцем не пошевелила, чтобы помочь мне. Стояла неподвижно и наслаждалась моим замешательством. Такой уж, видимо, сценарий приготовила. Кто знает, сколько раз она его мысленно прокрутила. И до этого пункта безукоризненно воплощала в действительность. На улице берет несла в руках, тогда как другие кутались в шарфы, так его несла, будто была настоящая весна. По раскисшему снегу, по грязным ступеням, по коридору шла, будто ступала по цветам. Задумчиво смотрела в окно, ощущая себя загадочной и одинокой, несмотря на то что в квартире находился мужчина, который, в соответствии с ее представлениями, страстно желает обладать ее прекрасным телом. Скинула пальто, позволила платью соскользнуть с плеч, но не позволила, чтобы грубые мужские руки шарили по ее телу, пока она сама того не пожелает. А самое главное, и мне кажется, именно это было главным, чтобы все, абсолютно все до последней мелочи было иначе, чем с Франье. Разумеется, я не собираюсь пускаться здесь в обстоятельные рассуждения о том, как все происходит у них с Франье, у которого физиономия становится кирпичного цвета, стоит ему выпить два стакана своего отличного муската, однако не премину заметить, что во время этой игры мне было куда как нелегко.