Макс Фриш - Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle

Парень все отрицал.

Гувернантка, уже не столь молодая, но сохранявшая девическое удивленное лицо, стояла перед дедом, который, беспомощный, как никогда, не мог поднять на нее глаза. Ситуация складывалась воистину скандальная. По отношению к хозяйке, плакавшей, словно это она ждала ребенка, и, должно быть, упрекнувшей гувернантку, та вдруг стала вести себя с полным бесстыдством. Она только ухмылялась, когда хозяйка принималась говорить. Гувернантка заявила, что случившееся — ее дело, и именно это было, в сущности, самым возмутительным. При встрече с дедом она, конечно, была совершенно другой. Она созналась во всем, прежде чем он начал спрашивать. Отказавшись сесть в кресло, она продолжала стоять. Чтобы избежать сцены суда над падшей женщиной, деду также пришлось стоять. Он не был ханжой, святошей, и малодушием совсем не страдал, однако добродетель для него кое-что да значила, и он просто не мог понять, как девушка, женщина, познавшая счастье настоящего воспитания, могла опуститься до подобного типа. Такое пренебрежение вкусом, здравой гордостью в отношении собственного тела оставалось для него загадкой. Она уже тогда проявила заметную странность. Похоже, что она понимала все, была согласна с тем, что падшая женщина заслуживает увольнения, но в то же время выглядела так, будто ее это не касается. Потом гувернантка вдруг заговорила. Что-то в ней надломилось. Однако все, что она пыталась сказать, оставалось бессвязным, а ведь она была, наряду с дедом, самым умным человеком в доме, не исключая и гостей. Время от времени он искоса поглядывал на нее, в основном же его интересовало, что теперь делать. В том-то и вопрос, подтвердила она и нахмурила лоб. Денег у нее не было, а помощник мясника, которому исполнился двадцать один год, жениться на ней, естественно, не собирался… Гувернантка снова заговорила, и поскольку она помнила Россию, Россию царского времени, то возложила надежду на эту страну. О, она знала людей России, немцев и русских, которые, как она выражалась, жили так, что не нуждались в чужих рекомендациях. Когда ей напомнили, сколько времени прошло с тех пор, она внимательно выслушала и в то же время пропустила все мимо ушей. Она слышала скрип снега под полозьями саней, вой волков, слышала море, выбрасывающее на берег больших мертвых рыб, и много других вещей, о которых она часто рассказывала мальчикам, каждую историю по нескольку раз. Она слышала ветер в степи, в безбрежном просторе. Она слышала течение ночной Волги, озаренной луной. Одни цари сменяли других, но страна была бесконечна, а реки текли не переставая. Кто познал Россию? Она слышала глухой топот копыт по заснеженной земле, звонкий разлом льда, повизгиванье полозьев. На Пасху люди вдоль улицы встают на колени, горят свечи, батюшки освящают куличи. Кто из вас видел все это? Она слышала лето на пылающих полях, крик осла, постукивание колодезного ворота. Они выбегали, женщины и дети, нагие, прямо в прибой, под удары волн, бурлящих пеной, в голубой водоворот. По вечерам прислуга пела на заднем дворе. Она слышала бессонную ширь над ночным морем, гудки тонувшего турецкого парохода…

Она бывала в России и потому могла даже сказать, как туда лучше ехать: через Шафхаузен, Берлин, — когда дед, не вдаваясь в прочие подробности, напомнил ей о том, что она ожидает ребенка, она только улыбнулась: «Вы, сударь, совершенно правы».

Это был мальчик.

Мать удалось устроить на хуторе дальнего родственника, там ребенок находился первое время, потом его пристроили к одной бездетной супружеской паре, и он оказался в городе, сегодня это молодой человек, который не так уж плохо пробивает себе дорогу в жизни, как выразился отец, хотя он и художник. В этом тоже заключается своего рода мужская гордость: то, чего я достиг, говорит себе человек, я достиг самостоятельно, уважение, мне оказываемое, я получил не благодаря предкам или кому бы то ни было еще, я никому ничего не должен, мой герб — это мои достижения. Со всем этим вполне можно согласиться. Иная судьба — иные взгляды. У кого в руках подлинное решение? Существует много разных возможностей стать человеком, но у каждого есть только одна. Об этом нельзя забывать. У людей бывает ошеломляющая свобода, она кажется завидной — мы мысленно прибавляем ее ко всему, что имеем, воображая, будто можно обладать тем и другим, внутренней дисциплиной, даруемой наследуемыми обязательствами, и свободой, простором, притягательной необязательностью человека, который находится вне сословий, не унаследовал никаких обязательств и должен определить их для себя сам.

— Ты знаешь, — произнес отец, — почему я все это говорю…

Гортензия взглянула на него.

Теперь нужно было домыслить все вещи до конца, или, как называл это отец, до полной ясности.

— Так вот, если тебе встретится человек, — сказал отец, — со всеми этими свойствами, именно такого происхождения, спроси себя, можешь ли ты выйти за него замуж.

Замуж?.. Гортензия вздрогнула, как ей казалось, так сильно, что это было заметно со стороны. При чем здесь женитьба? Но иного она сказать не могла. «А что же еще?» — вскричал бы отец. Что же еще? В конце концов его, не дай Бог, хватил бы удар.

— Ответь себе сама, — спокойно продолжал Полковник. — Представь себе это, послушай, что говорит тебе твой собственный голос.

Гортензия уже давно ничего не слышала. Ее не интересовал ни тот человек, ни все, что было между ее дедом и Россией. Гортензия слышала только одно: «Она ждала ребенка!» Отец то оказывался далеко, то близко, становился огромным. Ребенок! Она слышала только это. Ей уже почти хотелось, чтобы она тоже ждала ребенка, и безразлично, как к этому отнесется отец. С наивной верой, даруемой неопытностью, девушка не сомневалась, что каждая любовная авантюра должна закончиться ребенком, и тем не менее она не боялась думать об авантюре. И тогда, говорил ее внутренний голос, у меня будет ребенок! Она была уверена. Ее мужество было таким же большим, как ореховое дерево над ней…

Всего остального Гортензия почти не слышала.

Но вовсе не это имел в виду отец, проговорив так долго, чего с ним давно не бывало. Примчался Кинг, крупная овчарка, он прыгал вокруг отца, запыхавшись от бега, дрожал и кружился от радости.

О гувернантке, тосковавшей по России, и ее внебрачном ребенке надо бы еще сказать, что та никогда больше не увидела России, не услышала серебристых санных колокольчиков, хриплого волчьего воя и постукивания колодезного ворота — всего того, вокруг чего кружила ее тоска, как когда-то русские птицы… Нигде больше не было такой тишины над летним простором, над этим сухопутным морем, по которому пробегали волны колеблющихся трав, а ночью звучали гудки турецких пароходов…