Хосе Лима - Зачарованная величина

Твой сон дрожит янтарною струною
и тяжкою короной золотится,
а крапчатое лето вырезное,
седлая, кличет гончую и птицу.

Лист, капля неба, бремя золотое,
в сон по складам, как прежде, возвратится,
чтоб в копях мальвы кануть с высотою
и сладостью по нёбу распуститься.

Судьба листа — в твоем произволенье,
до моря ширится твоя корона,
и под листву, склоненную признаньем,

вступает лето с грацией оленьей
и, возвратясь, прощает потаенно
огонь ветрам и снег — воспоминаньям.

Воздушный кодекс блещущего дня
развертывает — сном или судьбою —
заставку крыльев, высью голубою
зовя в игру и радостью маня.

Пространство, падшим прахом леденя,
струит огонь — от крыл полуслепое —
на смертный след, впечатанный тобою,
и сладкий миг короткого огня.

Но снежный лик с жемчужною рукою
для знавших срок и потерявших дом
улыбкой мнятся, тучкою, такою

неверной в кратком бытии своем.
Обрядом праха, мерою покоя,
застывшего над снегом и жнивьем.

Твой образ ускользает между пальцев
и входит в новый центр и новый круг.
В двойном скольжении, неутолимый,
вдоль стен ты пробегаешь чередой
неукоснительных воспоминаний.
И снова я стираю письмена
того застолья, за которым снова
очнусь для облаков и колеса
блаженной муки.
Где обитель тайны,
двойных ночей и собранных божков
в их вечном повторенье?
Кружится облачное колесо
Державной мощи, болт на грузных спинах
то выскочит, то снова западает.
Тот болт, делящий надвое моря:
богов, стирающих следы за нами,
и знаки, что повсюду по пятам.
Кружится облако под спудом сна,
вторгаясь в небывалые державы
еще почти не выпевшихся нот.
Там, далеко, за бессловесным агнцем,
рожденным на нежнейшем серебре, —
державы угля, дымные эдемы,
не знавшие ни меры, ни суда,
забывшие, что грация — косуля,
вспоенная росою, соболиный
снег венценосцев — самой сутью входит
в глубь облака, миндальное ядро,
высокий строй бегучего пожара.
Но я оставил клады той кичливой
земли, неутолимый Марко Поло,
и отодвинул вновь пределы сна,
чтобы настичь на золотых утесах
еще почти что дремлющую рыбу —
живую медь, — которой не достать
ни ночи, ни ее плясунье тени.
Там, среди флейт, ждет новое проклятье
и новый город яростного тела,
и темный мост, где слоники с корицей
бьют ночь за ночью собранный фарфор.
Там ждет тот час, когда бутон вберет
всё, вплоть до мошки, втягивая разом
за пирамидками несчетных рос
и гуд, зачавший некогда гвоздику.
Мелькнет и пропадает в вещем гуде
пространный столп дрожащего огня, —
постой, наполнись, слышишь эти всхлипы
тебя зовущих водяных гирлянд?
То нимфы шепчут меж водой и тьмою,
алтарные покровы возвращая
и распуская косы у зеркал:
«Найди меня, ища не след, а слепок,
за часом час крошащийся — в песке,
из рук бегущем, ждет бесценный час,
час созиданья, а не повторенья,
не прободенный бок, а новый лик, —
бесформенность, сходящаяся центром!»

Несется вихрем пыль за кавалькадой,
склоняются к нетронутой воде
луна, и насекомые, и всадник
Упавший, потерявшись, ищет центр.
Нагой идет по собственному следу.
Луна, двойник и сон себе подобной,
мелькнет и канет в вещую листву —
сень миндаля, укрывшего влюбленных.
А листья в колокольчиках изгнанья
струят песок и нагоняют дождь.

Его спасение — в море, его правда — в земле,
воде и огне.
В конце — испытанье огнем,
но прежде — покой, порожденье воды и земли.
Рим сам собой не сдастся, не выйдет к гостю на берег:
он испытует маслом, пробуя правду на вкус.
И кипящее масло вонзает в тебя деревянные зубья,
зубья нежного дерева, липнущего, как ночь
к бродячему псу или птице, которая падает камнем.
Рим недоверчив, он испытует кипящим маслом,
а древесина его деревянных зубьев
веками мокла в реке и стала нежной и вечной,
словно плоть, словно птица, стиснутая в горсти
так, что уже не дышит.
Рим покорился святому Павлу, но и апостолу Иоанну
Рим покорился.
Вот его мета, огонь и птица.
Римляне срезали волосы Иоанну,
чтоб ни единый не смел равняться на вышний образ
и не тянулся ни за Иоанном, ни за приливом.
Но Иоанн оставался тверд, он провел много дней
в темнице,
и мрак возвысил его главу и Господень образ.
И темница была ему в радость, как прежде —
его уроки в Эфесе:
не жестокий урок он оттуда вынес,
а явственный образ Господень.
Глум и темница не оглушили святого паденьем вод,
его захлестнула блаженная легкость птицы.
Всякий раз, когда кто-то пляшет как соль на огне,
Всякий раз, когда закипает масло
для омовенья плоти
тех, кто жаждет увидеть новый образ Господень, —
слава вовеки!
Иоанна ведут омыть у Латинских ворот Рима —
не перед зеркалом, когда осторожной стопою,
словно ракушкой, меряют температуру воды
или когда жеманятся, выбирая
между жалким теплом воды
и жалкой точностью зеркала.
Слава вовеки! Вода обратилась гулом благословенья.
Но Иоанн и не думал смирять кипящее масло,
даже мыслью об этом себя не пятнал и не мучил.
Он просто слился с водой, обернувшись
участьем и всеприятьем.
И на лице его было не превосходство, а как бы
возглас:
«Там где я слился с кипящим маслом,
восставьте вселенскую церковь!»
И она воистину есть, поднимаясь
над мученичеством Иоанна,
над его испытаньем, его истязуемой кровью.
Так восставьте же церковь повсюду, где мученик
обретает образ.
Это все мученики в одном, одно святое причастие,
как единое тело, тяжелый вздох,
сновиденье птицы,
как живая, жующая плоть, ее неделимый голос, —
святое причастие общим Господним телом.
Этот мученик, все эти мученики в одном
воздвигают высшую истину:
божественную природу богов не утвердить сенатом,
но лишь испытанием мучеников, многих
и твердых как камень,
и так — до конца, до самого адова ада.
Римляне изуверились в римской вере,
с чужеземной спесью судя о своих божках
и ожидая единого Бога, который изгонит прочих,
Бога, который отвергнет Рим во плоти и крови.
Новая римская вера пыталась проникнуться Римом,
стать единой живою и глаголющей плотью.
Но они со своими божками вновь и вновь возвещали,
что ему надлежит пройти испытанье
у Латинских ворот,
а сенату — принять большинством
смехотворное мнение, будто явились новые боги.
Он проходил испытанье за испытаньем,
но они продолжали требовать новых и новых
Только что испытанья, когда спускается ночь
И сон осыпает дождем, а гул все катит и катит
Или, насытясь под утро, вползает в гроты?
Рим продолжает испытывать Иоанна.
Мученик воздвигает одну за другой
вселенские церкви,
а они о своем: еще и еще испытаний.
Все их прошенья об испытаниях смехотворны,
но под грязным плащом, под закопченной туникой
у них набухают раны,
как лягушачьи трели, готовые взвиться к луне,
а у него на дороге — каменный портик,
щит и клинок в погоне за чьей-то
отчаянной глоткой.
Иоанн снова взят под стражу,
и Монарх, не желая отречься
от квадранта и зодиака,
ни от фаллических свещников, выбитых
на горделивых стенах,
приказал обезглавить римских сенаторов,
в своем классицизме терпимых к новым богам.
Иоанн снова брошен в темницу, но безмятежен,
каким оставался и на уроках в Эфесе,
и в испытаниях, когда кипящее масло
ввинчивалось в него расписной ракушкой,
впечатывалось, как плат собирающий пыль и пот,
и ветер тянулся к единственной вечности
этого плата, пота и пыли.
Иоанн отправлен в изгнанье,
а его мать, без чувств возлежа на облаке,
ищет спасения в смерти и может спать безмятежно:
изгнание — то же облако, оба они проходят.
И пока Иоанн в изгнанье,
усопшая мать — в пещере.
Иоанну казалось, будто изгнанье — пещера,
покуда незримой ночью
он не почувствовал, что его мать в пещере.
Скорбь об умершей и непогребенной
матери не запятнала ее несравненный образ.
Иоанн в мгновение ока отсек ростки наважденья,
чтобы оно не взошло из жезла Монарха.
Он покинул изгнанье, ступив из него на облако,
а оттуда скользнув в пещеру
незримым маршрутом птицы,
воспоминаньем о первой, еще росистой звезде.
Мать покоилась мертвой,
но источала созвездья несякнущего аромата.
Облако, несшее Иоанна, обволокло пещеру
плотью, рождающей новый Господень образ.
Иоанн не дрогнул, лишь глянул и произнес:
«Восставьте на этом месте вселенскую церковь!»