Хосе Лима - Зачарованная величина

В первые годы республики {433} 433 … Первые годы республики… — Имеется в виду демократический порядок, установленный на Кубе после свержения в 1933 г. диктатуры Херардо Мачадо; он продолжался до 1952 г., когда в результате военного переворота к власти пришел Фульхенсио Батиста, отменивший действие конституции и вновь установивший диктаторский режим. его отмечали с простодушием, лихорадочным жаром, стуком в висках. По расцвеченному парку рекой лился дешевый лагер {434} 434 Лагер — наиболее распространенный тип пива, оно дозревает в процессе хранения ( нем. Lager — хранилище, склад). . Приезжие из гаванских окрестностей пестрели алыми рубахами, темно-синими куртками. Огромные красные банты высились над головами женщин, приколотые у одних большой булавкой самодельного золота, у других — черепаховым гребнем, выуженным из бабушкиного сундука.

Комета за кометой взвивались фейерверки, кусая себя за хвосты с запутавшимися в них колючками, которые то и дело дырявили недвижное небо. Верзила, пускавший фейерверки, вдруг обжег палец; какой-то солдат покидает круг зрителей, и на сцене появляется израненный герой битв за бесплатное печенье. Скинув с плеч рухлядь из ближайшей лавки старьевщика, он набрасывает ее на пострадавшего. Даровой оршад бьет ключом, но все полны сочувствия, и солдат уносит обжегшего палец, как будто павшего в отважной схватке под пулями неприятеля.

С темнотой в дело вступает китайская пиротехника. Воспоминания о Версале и фонтанах Рима. Важные господа и легконравные дамочки кичатся друг перед другом россказнями о прошлом. Над десятью тысячами зевак раскрывается другое небо. Лебедь истаивает на глазах, взлетает корзинка с цветами, вспыхивают и гаснут мимолетные брошки, скалывающие небо и землю. Толстенный швейцарец и тощий датчанин наперебой предлагают китайскую пиротехнику. Разменное золото дальних стран спорит с переливающимся небом, которое в праздничном восторге то скроет, то выгнет павлинью грудь.

Нынешний праздничный день пасмурен и безлюден. А те, кто его помнят или хотят отметить, на этот раз, Царица Небесная, разряжают в воздух револьверы. Каждый выстрел ранит слух, и округленные страхом глаза как будто видят падающее тело, чудовищную рану, лицо, перекошенное от боли. Снова и снова звучит оркестр револьверов и пулеметов, сопровождаемый тайными угрызениями живых мертвецов перед другими, невидимыми жертвами. Грохот выстрелов летит в небо и темноту, и мы как будто слышим долгий беззвучный стон, нескончаемую жалобу, поднимающуюся в облака и уносящуюся, как пух.

После перерыва 10 октября и последующей передышки, отсрочки, которую нам возвращает и дарит какая-то сила, превосходящая нашу, наступает День Открытия Америки, когда благодаря зрению и творческому духу мы все обновляемся, в нас снова вливается молодость и средиземноморская неутолимость опять обретает для себя неведомые просторы. Открывать, отнимать у неизвестного все новые и новые частицы — в испанском характере. Прежде чем перейти в плоть и кровь латиноамериканцев, этот народ принялся плавить неподатливый мир, пробиваться сквозь несходства и противоположности, движимый волей к синтезу, которая разожгла в нем вихревой огонь исторического пафоса и заставила искать себе новые воплощения. Если можно говорить о латиноамериканском характере, то лишь в той мере, в какой он, со всей его сложностью, утонченностью и невыносимостью, наследует характер испанский. В истоках нашего неисчерпаемого многообразия — испанская атомарность, а с этой плодоносной почвой мало что способно равняться.

Теперь Гавана может показать, что верна своему стилю — стилю, который выковывает народы. И показывает это в полную силу. Расхаживающая вперевалку, переполнившая улицы, разделенная на бесчисленное множество рук и ног, она пронизана ритмом. Ритмом, который придает окружающему многообразию различимый аромат испанского шафрана. Ритмом живого и жизнеспособного роста, мгновенного и ослепительного просверка, вдоха и выдоха, которые отличают этот город, живущий без планов и расчетов на неделю вперед. Он объединен ритмом и судьбой. Груз усвоенного городом, его необходимые и неотменимые потребности, все нагромождение несопоставимого, из тысяч дверей сложившееся в одно, поддерживают сегодня этот ритм. Ритм неторопливой прогулки, стоической незаинтересованности бегом часов, мечтаний под гул накатывающих волн, элегантного и трагического приятия того, что он напополам рассечен морем, поскольку знает и осознает свою трагическую несокрушимость.

Этот ритм — неизменный вывод из пифагорейского взаиморасположения светил — порождается пропорцией и мерой. Гавана по-прежнему хранит соразмерность человеку. Человек способен обойти город по окружности, добраться до центра, он помнит зоны без границ и людей, где его настигает страх. Из-за этой классической и очевидной соразмерности человеку мы ненавидим ночь. К счастью, Гавана после полуночи закрывает бутон и прячет свои сокровища. Напомню евангельскую фразу: «Кто ходит днем, тот не спотыкается, потому что ему светит солнце; а кто ходит ночью, спотыкается, потому что ему светит только луна» {436} 436 «Кто ходит днем…» — Ин. 11, 9, 10; в каноническом русском переводе: «…не двенадцать ли часов во дне? кто ходит днем, тот не спотыкается, потому что видит свет мира сего; а кто ходит ночью, спотыкается, потому что нет света с ним». . Свет утренней зари и вечерних сумерек — такова игра света в Гаване. Ледяная луна точит нам грудь, бередит раны и уходит.

Среди этаких общих мест в квадрате нередко слышишь: в Гаване совершенно негде поговорить, нет у нас настоящего кафе, где, вдалеке от шума, за напитками, можно обменяться мнениями, обозревая идеи и краски. Но с каких это пор беседе, у которой своя чудодейственная логика и свои чудесные герои, понадобилась площадь или, еще того чудовищнее, кафе? В небрежности только что приведенного избитого сужденья смешаны разные вещи: греческий диалог и — до мозга костей мадридское — кафе. В эпоху великих диалогов в центре стоят двое, на ком и держится стержень разговора, — Сократ, с одной стороны, Хармид или Калликл {437} 437 Хармид — ученик Сократа (и дядя Платона), герой платоновского диалога «Хармид»; Калликл — ученик философа Горгия, собеседник Сократа в диалоге «Горгий». , с другой. Но чтобы беседа со временем не угасла, в нее то и дело подбрасывают новых неугомонных участников. Иначе говоря, беседовать означало тогда прохаживаться либо располагаться в особняках или гимнастических залах, куда могли заходить новые собеседники. С другим полюсом — мадридским кафе — все настолько очевидно, что тут и распространяться не о чем. Типичное мадридское кафе это вот что такое: берете этакого иерофанта, хвастунишку от политики или чего еще, но непременно с большой буквы, который оракульски вещает, сыпля эпиграммами и не жалея расходящегося кругами пыла, и добавляете хор, аплодирующий в ответ на услышанные остроты, словно рассевшись по балконам театра прямо у самой рампы. Но если верного конклава у иерофанта нет, то с редкой галерки долетают во-о-о-т такие зевки, и лишь безвестные прохожие, с непривычки разинув рот, перегораживают переулок Сократ не стращал и не пророчествовал, освежаясь прохладой и напитками. Ясность его диалога держалась сама собой. Стоило ему услышать пугающий довод, внезапно получить разящий диалектический аргумент, как он тут же переводил речь на легкие повседневные темы, чтобы от них снова вернуться к своим всегдашним вопросам о мудрости, душе и бессмертии. Монтень, не созданный ни для задушевных бесед, ни для многоголосых обсуждений, обычно говорил, что мысль у него подчиняется ритму шагов. Суть греческого мира — в разговорах на прогулке. И только позднее и прислушиваясь лишь к собственным шагам, в дорогу пускается Монтень, само воплощение возрожденческого индивидуализма. Потом приходит черед раздумьям одиноких путников, эпоха Руссо — век долгих прогулок, прерываемых стонами, жалобами и немедленными отъездами навсегда.