Владимир Козлов - Война

Среди журналистов, у стены коридора, стоит Оля. На ней – темно-синие джинсы и короткая красная куртка.

– Извини, я сейчас… – говорит Андрей лысому, идет к Оле.

Оля замечает его, поднимает глаза. Андрей подходит. Оля чмокает его в щеку, говорит:

– Привет.

– Привет. Что ты здесь делаешь?

– Ну, у меня, как ты знаешь, есть удостоверение журналиста…

– Что, собралась для кого-то написать про это? Для кого?

– Ни для кого. Просто интересно.

– Что интересно?

– Дело интересное.

– Скорей гнусно все это, чем интересно…

– Это я и имела в виду. Ладно, привет маме.

– Да, хорошо.

Вечер. По двору многоквартирного дома идут судья – девушка лет двадцати пяти – двадцати семи, в черном пальто и черных сапогах – и молодой полицейский с дубинкой и наручниками на ремне.

Они подходят к подъезду. Над дверью горит лампочка без абажура. У скамейки стоят три бутылки от пива, валяются бычки.

– Все, дальше я сама, – говорит девушка.

– Мой приказ – до двери квартиры.

– Ладно, пойдем. – Она набирает код на домофоне. Звучит сигнал. Девушка, взявшись за ручку, открывает дверь, заходит. Полицейский – за ней.

– Ой, почему-то света нет… – говорит судья.

Полицейский глухо вскрикивает, падает.

– А-а-а! – кричит судья. Ей тут же зажимают рот. В темном подъезде – несколько фигур в масках. На нее направляют камеру мобильного телефона, включается подсветка.

– Мы предупреждали насчет меры пресечения в деле журналиста Никольского, – говорит Саша. – За предвзятые, нечестные решения надо отвечать…

– Ничего личного. – Сергей хмыкает.

Судья пытается что-то сказать, но ей по-прежнему зажимают рот. Мобильный телефон опускается ниже. Руки в перчатках хватают судью за сапог, задирают пальто. Она пытается вырваться, мычит. Бита резко опускается на ногу в колготках телесного цвета. Судья приглушенно стонет. Руки в перчатках держат вторую ногу. Удар биты. Рука зажимает рот, заглушает стоны.

Сигналит домофон. Дверь подъезда открывается. На пороге – невысокий седой полный дядька в очках, в руках – белые пакеты с красно-синим логотипом супермаркета. Люди в масках пробегают мимо него, исчезают в темноте двора. Дверь подъезда закрывается.

Из заявления группы «Вена-1975», присланного в городские СМИ

Мы еще раз подтвердили серьезность наших намерений. У судьи Лапутиной был шанс принять честное решение и арестовать бывших полицейских садистов Р. и К. Но вместо этого она назначила мерой пресечения подписку о невыезде. Мы надеемся, что нападение в подъезде дало Лапутиной в какой-то степени почувствовать то, что чувствовал журналист Никольский, когда над ним издевались в отделении полиции Р. и К. Единственная разница состоит в том, что Никольский был замучен насмерть, а Лапутина получила лишь упреждающие травмы, не нанесшие серьезного ущерба ее жизни и здоровью. Мы надеемся, что отныне всякий раз, когда Лапутина будет рассматривать дело, она будет вспоминать свою собственную физическую боль, и это поможет ей принимать честные и непредвзятые решения.

Больничная палата-«люкс». Лапутина лежит на кровати, ноги – на вытяжке. На тумбочке – букет роз в трехлитровой банке, бананы, яблоки, коробки с соком.

Дверь открывается, заходит Завьялов, с ним – несколько офицеров, включая Воронько. Завьялов пододвигает стул, садится. Остальные стоят.

– Ну как ты? – спрашивает генерал. – Все здесь нормально в палате?

– Да. Только дует от окна…

– Да? Странно. Стеклопакет же стоит. Может, плохо отрегулировали. Я распоряжусь – пусть пришлют кого-нибудь. Продуктами, прочим обеспечена? – Генерал кивает на тумбочку.

– Да.

– А как общее самочувствие?

– Сейчас уже не так больно. Но когда я вспоминаю этот момент… Битой… – Судья начинает плакать.

– Не волнуйся, девочка. Мы найдем этих ублюдков и разберемся с ними. Это я тебе отвечаю. – Он поворачивается к своей свите. – Почему не смогли обеспечить безопасность? Ведь были угрозы.

– Были угрозы? – переспрашивает Воронько. – Я про это не был в курсе.

– А мы докладывали в центр «Э», – говорит невысокий седой майор.

– Я повторяю вопрос: почему не обеспечили безопасность?

– Мы предоставили охрану, – говорит седой.

– Это ты называешь охраной? Сопливого пацана, которому дали по голове, и он отрубился? Ты это называешь охраной? Разумовский, не еби мне здесь вола, ясно? Это – твой проеб, и ты за него ответишь. Получишь пиздюлей, ты это понял? – Генерал поворачивается к Лапутиной. – Ну, выздоравливай, девочка, и ни о чем не волнуйся. Вот, если что, звони мне лично, там мобильный указан. Он вынимает из кармана визитку, кладет на пакет яблок на тумбочке. Карточка соскальзывает на пол. Он поднимает ее, наклоняется к Лапутиной, целует в лоб.

Генерал выходит из палаты в коридор, свита – за ним.

– Только не говори мне, Игорь, что опять никаких зацепок, – говорит генерал. – Если скажешь…

– Вы меня знаете, товарищ генерал-майор, я всегда говорю, как есть. Пока никаких. Ни во дворе, ни в подъезде видеонаблюдения нет. На первом этаже в двух квартирах никого дома не было. В третьей была пенсионерка, смотрела в глазок. Все слышала, но толком ничего не видела – они предварительно выкрутили лампочку… Королев, тот, кто их, получается, спугнул – видел только, что они все были в масках, толком ничего не рассмотрел. Сейчас запросили расшифровки мобильных переговоров, ждем.

– Да, не густо, не густо. Ладно, работай и докладывай ежедневно.

Генерал и свита выходят на улицу. Генерал идет к черному джипу Range Rover. Воронько достает из кармана телефон, звонит.

– Алло, – отвечает Санькин.

– Тебе сообщали, что была угроза Лапутиной, судье? Что эта группировка рассылала предупреждение по редакциям СМИ, но никто не напечатал, все зассали?

– Нет, никто про это ничего не говорил…

– Да, охуенно Разумовский работает со своим отделом… Ладно, буду через полчаса.

Вечер. Квартира Стаса. Оля и Стас сидят на полу, прислонившись спинами к стене. Между ними – бутылка вина и два бокала.

– Почему ты остался в России? – спрашивает Оля, глядя прямо перед собой.

– В смысле?

– Ну, ты мог уехать за границу, начать действительно новую жизнь. Там никто бы не задавал вопросов про твою прошлую жизнь…

– Это все сложно. Может, банальные причины: языков не знаю, адаптироваться было бы сложно. А может… Может, потому что я в какой-то степени фаталист…

– …в какой-то степени…

– Да, именно. Не до конца, не полностью.

Стас разливает вино в стаканы, ставит бутылку на пол. По этикетке течет красная капля.

– Знаешь, мне пришла вот какая идея. Девяностые годы были, можно сказать, периодом дикого капитализма, нулевые – столь же дикого консьюмеризма, а сейчас наступило время абсолютного похуизма…