Сергей Поляков - Признание в Родительский день

— Ну, пусть будет махаон. Чего встала-то? Давай, припусти за своим махаоном, как девчонка.

— Так интересно ведь! Мне Надя раз, внучка, коллекцию приносила, так там каких только бабочков не было! И полосатенькие, и пятнышки на крыльях получились…

— А не знаешь, зачем у тебя в избе на потолке пятнышки получились?

— Будет тебе, Матрен. Итак вся иззаботилась.

— Оно и видно.

— Матрена, Матрен, — снова трастит Настенька, — какой мне сегодня сон приснился — ни за что не угадаешь.

— Василий, поди?

— Нет, Матрен. Василий, царство ему небесное, — это плохой сон.

— Зачем же плохой?

— Затем, что бьет меня всё.

— И во сне бьет?

— И во сне. Живой сколько бил и теперь, видать, не натешился. Схватит за волосы и таскает, пока не проснешься.

— Нет, меня Гриша не бивал. Если и приснится, то все чего-нибудь делаем вместе. То на покос едем, то за дровами. Один раз во сне поссорились — и то перед смертью уж его. Перекатываем будто баню. Он бревна кладет, а я мох в пазы подтыкаю. И вот он на меня заругался: мох, мол, сырой, не могла сухого набрать. После того вскоре и кончился. Я еще тогда подумала про мох-то — не к добру, мол. Сырой опять же…

— У тебя Гриша — что… — вздыхает Настенька. — Не пил, не гулял. А мой… Сижу раз, жду его с работы. Гляжу, свекровь в окошко стучит. «Беги, — говорит, — девка, у Липки Голишкиной он сидит». Выскочила, понеслась. По-легкому, в чем была. А осень уж стояла. Подбежала к дому ее, хотела успокоиться, а сердце тошней, того бьется. Зашла во двор, в сенки. Вижу, у порога сапоги его стоят, начищенные. А, думаю, вот кто тебе сапоги мажет! Схватилась за ручку, дверь распахнула. Вижу: сидят, бутылка на столе, закуска — все, как положено. И Липка — мужика у нее посадили, вот она и… закуделивает. А мой — как ни в чем не бывало: «Милости просим, — говорит, — айда с нами». Я как топну ногой: «Ты, — говорю, — зачем тут оказался?» Схватила сапоги его, выскочила на улицу — и домой! Прилабонила, а свекроушка меня дожидается: что, мол, и как? Я ей сапоги выкладываю: «Пусть, — говорю, — теперь попробует!» А та посмотрела на меня, вздохнула: «Молодец, — говорит. — Теперь он точно там до утра останется».

Матрена обычно смеялась сдержанно, но тут даже приостановилась — потеха!

Старухи присаживаются отдохнуть у колодца. Матрена покрутила во́ротом, достала иссиня-светлой воды. Настенька жадно пьет из кружки, а Матрена наливает в бутылку: холодная.

Старухи идут в гору, доходят до половины, и Настенька останавливается.

— Ой, Матрена, погоди, устала.

— Айда знай. Вон еще сколько стебать. Взялась, так иди.

— Тебе легче, — говорит вдруг Настенька.

— Чего это мне легче-то? — обижается Матрена.

— А то, что с мужиком жила, не изробилась.

— Что же теперь делать? Я ведь не виновата, что ему бронь дали.

— Все равно легче, — упорствует Настенька.

— Знаешь, что? — не на шутку обижается Матрена. — Если еще будешь так говорить, встану на этом месте и не пойду дальше.

И старухи снова двинулись в путь. Они взобрались на гору, оглянулись и нашли в деревне свои домики. У Матрены на хозяйство любо посмотреть: крыша из старинного железа, как новая, забор стоит ровно. Даже грядки разбиты в строгом порядке. Настенькина же изба…

— Матрен, — в голосе подруги и тоска, и растерянность, — если я помереть не успею, возьмешь к себе?

— Проиванилась, простепанилась, подошла ко Христу, оголя задницу, — сложно отвечает Матрена.

— Как это? — не понимает Настенька.

— Да уж так и получается. Марковну Золотову помнишь? Все праздники соблюдала — робить в них нельзя, всех святых, бывало, помянет. Умерла — переодеть не во что было.

— Переодеть у меня припасено. Ты скажи: пустишь аль нет?

Настенька снова останавливается на дороге.

— А ты егозиться не будешь?

— Нет. Я на лавочке в уголке сяду, меня и не услышишь. Я тебе прясть стану…

— Ладно, посмотрим на твое поведение. Переставляй маленько ноги-то. Придем уж скоро.

И правда, стали попадаться первые низенькие пеньки, возле которых краснели редкие ягоды.

— Гляди-ка, Матрен, земляника! Пахнет как. Поберем маленько?

Но Матрена срывает несколько ягодок и зовет подружку дальше.

— Я нынче у Гриши на могилке землянику посадила, — говорит она немного погодя. — Он выйдет ночью, посидит, поест маленько…

В лесу сделалось прохладней. Березы сменились ельником. И, наконец, пошли малинники — старые нечищеные выруба. Подруги замечают первые обобранные кусты, и Настенька снова как на руках повисла.

— Матрен, давай здесь поберем?

— На вот! — отвечает та. — Этакую даль шли, да по оборышкам лазить. Цельную найдем!

— Мотя, Мотя! — кричит уже Настенька возле другого куста. — Нетронутая!

— Тише ты! — отвечает Матрена приглушенным голосом. — Садись да бери. — И сама прилаживается к малине.

— Вот беда-то, — слышится вновь от Настеньки. — Очки забыла. Ты не взяла?

— С тобой возьмешь…

— Настенька, Настюш! — слышится немного погодя.

— Тише! — отзывается та совсем рядом. — Кого-нибудь еще назовешь сюда.

— Насть, а помнишь, в войну с тобой ходили по малину, и ты потерялась? Еще мужик с тобой оказался.

— Помню. Нашла о чем говорить. И тогда тоже: брала бы себе да брала. Нет, кинулась искать.

— Он как же, обещал тебе что?

— Зачем? Подошел: «Айда, — говорит, — со мной, там малина крупнее». Я думаю, чего не сходить? Пусть натакает, потом тебя позову.

— Чего же не позвала? Я тебя тогда больше часу искала. Хотела в деревню бежать, баб на помощь кликнуть.

— А и ни к чему было искать! — В Настеньке словно всколыхнулась давняя большая обида. — Зачем кричать-то? Видишь, меня нет, значит, смекай: ягоды хорошие нашла, беру.

Старухи, увлекшись, замолкают, перебираются через валежины.

— Настенька, — вдруг говорит Матрена, — все-таки нехорошо, что ты с мужиком этим пошла. Может, и Василий потому с фронту не вернулся.

— Как?

— Да так. Он, может, в это время в сражение попал, а ты думать про него забыла. Заботиться о солдате некому стало, смерть и прибрала его к рукам.

— А и вправду, Матрена… — Настенька даже прекращает собирать. — Что же теперь делать?

— А ничего. Раньше надо было думать. Себя соблюдать.

— Вот беда-то еще, — вздыхает Настенька.

— Матрен, — наконец говорит она, — он бы вернулся, меня снова лупить начал, Василий-то?

Старухи выбираются на чистое место, решают пообедать. На срезе пенька раскладывают свои припасы. Матрена разворачивает узелок и с любопытством ждет, что достанет Настенька. У подружки оказываются пряники, кральки, слипшиеся конфеты.

— Как девчонка, — не удерживается Матрена. — На сладком живешь.

— Мяконькие, — хвалит Настенька пряники. — На, попробуй. Вчера в лавку привозили.