Виктор Петров - Рекламный ролик

Помнится, дело было на Таганайском хребте, под Откликным гребнем, неукротимые пики которого царапают животы тучам, вечно сумрачным и бесконечным, под стать миллионам елей в тамошних краях. Помнится, в тот август Откликной гребень тоже курился дождевыми туманами, в палатке было холоднее, чем на улице, а семеро дворовых друзей, предводимые бабушкой Настей с горящим взором подвижницы, усердно рыли бездонные копи в поисках гранатов-пиропов чистой воды. Стоило бадье, полной грязной жижи, появиться на поверхности, как шесть разных рук разом ныряло в нее: каждый из старателей с прикрытыми от наслаждения глазами вышаривал в жиже заветную щетку кристаллов, не забывая при том ущипнуть наглую руку соседа. Седьмой горщик — крот, обреченный рыть на благо коллектива, — верещал со дна копи:

— Первая щетка, чур, моя! Первая, чур, моя!

— Твоя, твоя… — насмешливо отвечал Саша Дягилев, пнув порожнюю бадью. В суетливой дележке жижи и дальнейшем поиске мелких зерен через лупу он уже не участвовал. Сашу интересовал только крупный образец чистой воды, ибо в коллекции, подаренной ему бабушкой Настей, непрозрачные пиропы были.

Дягилев усмехнулся: случись сейчас баловаться камешками, без колебаний пригнал бы к Откликному гребню трактор «Беларусь» с ковшом и в считанные часы распластал склон, но двадцать лет назад сама мысль об этом показалась бы кощунственной…

…Однажды ночью, когда старатели отпугивали храпом комаров, Саша уговорил самого выносливого из них, доверчивого губошлепа Генку Савченко, бить индивидуальную копь — одну на двоих. Держа лопаты, как штыки, они мужественно крались сквозь чащобный подлесок, полный филинов и мелких тварей, к речному перекату, где стыло ведро со сливочным маслом экспедиции. Отсчитали от ведра волшебное число шагов — азимутом строго на Полярную звезду, потом яростно заспорили, кому руки мозолить лопатой, а кому фуражку полнить самоцветами. Дягилев поклялся бабушкой Настей, что не обманет Генку, мол, первый камень непременно ему — кроту!

На третью ночь и в самом деле пофартило: до сих пор помнит, как ухнуло сердце, едва ощутили пальцы кристалл правильной формы величиной чуть больше горошины. Моментально сунул находку вместе с ошметками грязи за пазуху, запел визгливым голосом, стараясь погасить волнение:

— Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры…

То ли нюх на самоцветы был у него тогда, то ли горщицкие заклинания помогли, забавно вспомнить, ведь даже росу лизал с лезвия лопаты, помет вороний пил!

…Хитрехонько спровадив Генку спать, Саша просидел остаток ночи у костра. Стонала тайга под комариным игом, плавились в ручье звезды, пугливо всхрапывал, жался к огню конь экспедиции, нанятый бабушкой Настей у лесника. А десятилетний обладатель клада ворошил угли и не мог, не мог избавиться от страха, что стоит ему залезть в палатку, как находка замерцает красным угольком — обожжет живот, воспламенит телогрейку… И уж тут алчные соперники цап-царап ее, и не иметь Саше с этих пор пиропов, аквамаринов и прочих драгоценных камней, навсегда отвернется от него жар-птица горщика — удача… Если же поделиться тайной с бабушкой Настей, неукротимая бабуля протрубит подъем, выстроит друзей армейской шеренгой и заставит при них внука-обманщика вернуть камень Генке. Наконец Саша пришел к выводу: только дома, в полой матрешке, упрятанной под диван, самоцвет будет вне опасности.

Утром он прикинулся больным, после птичьего помета и впрямь подташнивало. В ответ на жалобу внука бабушка Настя неумолимо сузила глаза — без колебаний отправила домой слабака, неспособного полечь костьми ради любви к камню. Сопроводить заболевшего до станции вызвался Генка Савченко, друг из друзей. Они по колено утопали во мху на мглистой дикой просеке и конечно же их преследовали смутные тени волков и медведей. А гудки паровозов звучали бесконечно далеко и не пугали рысей на мокрых лесинах. Генка плакал, но мужественно утешал приятеля: Саша тоже плакал, но не от страха, а стыда, что нет у него силы воли вернуть жар-камень Генке…

Повзрослев, Дягилев с умилением вспоминал те наивные муки совести: у кого их в детстве не бывало по пустякам? Так, ручей не подозревает, что даже один топляк на его дне неуловимо меняет русло.

Позже бабушка Настя сама призналась внуку, что шла за ними следом до станции, мало ли чего.

Вторую жену Дягилева, Лейлу, интересовали камешки только синеватых оттенков гладкой сферической огранки, благодаря которой бирюза или лазурит густеют до тона сумеречного неба. Раз в ювелирном магазине выставили на продажу старинную вещицу работы афганских мастеров — шкатулку из густо-синего азурита, усыпанного золотистыми звездочками рудных вкраплений. Лейла полдня, наверное, не сводила глаз со шкатулки. Молчание ее было столь умоляющим, что Дягилев сдал в салон свои золотые часы, перстень с дорогим сердцу пиропом, но вещицу купил…

«Поди, тоже уже влюбился в какую-нибудь, глупыха, отец побоку…» — подумал Дягилев о сыне. Быстро зашагал прочь от копи, стараясь не думать о судьбе проданного им пиропа, о будущем хрусталя, спрятанного в корни, о будущем сына…

Прятать остальные образцы коллекции в окрестных копях не имело смысла: вокруг по гривам и ложбинам между ними мрачнел вековечный мачтовый бор, начисто лишенный жизнерадостного подлеска. Между землей и кронами бесшумно парили на потоках горячего воздуха вороны, черные и блестящие, словно пни на гарях после дождя. А ведь каждому камню, по рассказам бабушки Насти, соответствует только свой пейзаж. Для дымчатого хрусталя телесного тона уже подавай свой лес с веселинкой, с суматошными зайцами, яркими бабочками, трясогузками и переспелой земляникой…

По вершинам сосен прокатилось эхо ухнувшей издалека птицы, истошное ухание повторилось снова и снова.

«Может, и не выпь вовсе, другая птица, — усомнился Дягилев. — Нет, точно выпь, пожалуй, выпь, озеро значит…»

Как ни взвинчивал себя Дягилев воспоминаниями прошлых лет, а не мог заново испытать то пещерное чувство первопроходца, благодаря которому он спиной чувствовал взгляд матерого лося-рогача, с закрытыми глазами отличал по запаху рыжик от волнушки, тыльной стороной ладони ощущал токи теплого воздуха от рыбацкого костра по ту сторону километрового залива…

Держась стороны, откуда кричала выпь, он вышел к коридору просеки. В том далеке, где просека внезапно исчезала, бил из-за стены леса мощный, во всю ширь горизонта, как северное сияние, голубоватый отсвет. За ним проступал пепельным силуэтом Ильменский хребет. Предчувствие не обмануло Дягилева: через четверть часа ходьбы под ногами в котловине лежало озеро с островами. Самый большой остров представлял собою холм-купол, из травянистой вершины которого выметывался в небо одинокий скалистый клык, подпертый у основания грудой камней, похожий на кристалл хрусталя. Продолжая за пик стремление ввысь, призрачно струились потоки раскаленного им воздуха, и, возможно, поэтому над ним неотступно гомонилось облако чаек.