Виктор Петров - Рекламный ролик

Появление человека встревожило обитателей озера: раскатисто загоготали, суматошно поплыли прочь от берега гагары, мелькнули и растаяли в глубине тени рыб, умолкла кукушка на острове, только две ондатры-точки по-прежнему плыли навстречу друг другу из противоположных заливов, вечерние лучи высвечивали длинные шлейфы на потревоженной глади.

Дягилев плюхнулся с разбега в воду, отмахал безупречным кролем до острова с пиком скалы, но на берег не вышел: наблюдательный сын заметит следы его ступней на песке. Он выбрал место глубиной по грудь, где песок желтел особенно ярко, и бросил туда обломок зеленого амазонита. Азартный бесшабашный сын прямо с плота нырнет за камнем!

«Кострище туристское под ольхой, саранча, нигде от них покоя… Чего доброго, распорет пятку стеклом…», — помрачнел Дягилев.

Он несколько раз обошел остров, зорко, но безуспешно выискивая на дне осколки стекла, консервные банки. Много лет тому назад он и бабушка Настя собирали в корзину колотые бутылки, бумагу и окурки на таком же острове. Легенда о медовом месяце бабушки Насти припомнилась Дягилеву ярко и с деталями, словно выслушал ее вчера…

…Бабушка Настя и дед Кирилл родились и жили до войны на горном озере Тургояк, в местах по ту пору еще девственных, где тишина веками выспевает вместе с соснами, а зверь и птица крупны и матеры. Родители деда Кирилла были против его женитьбы на Насте — дочери соседа-смолокура. Свадебной ночью Настя умоляла шепотом жениха:

«Потерпи, медвежонок, дай попривыкнуть к их недобре, не могу, кажется, что подглядывают…»

Кирилл стерпел — яростно пластал поленья до первых петухов. А как солнце высушило росу, загрузил в баркас поленницу дров, берестяной пестерь с едой на неделю, усадил на корму полногрудую невесту и погреб к скалистому островку, не сводя хмурых глаз с сокровища своего, безошибочно правя баркас по слуху на далекий чаячий гвалт.

Вскоре Настя отметила, что двухэтажный сруб жениха, царящий над всей деревней, сравнялся в размерах с неказистым домишком ее родителей, через час и вся деревня выглядела сорным пятнышком у пяты исполинского хребта, к полудню и сам хребет мягко растаял за дымкой испарений…

До острова оставалось метров двести, а уж заголубело дно. У Насти закружило голову, словно глянула с высоты вниз. Она сняла с уха аметистовую сережку, подаренную свекровью, кинула ее за борт, успела сосчитать до двадцати, пока та не замерла на голубоватой глыбе дна. И тотчас рак гигантский выполз из расщелины — поволок мерцающую добычу в нору.

Настя съежилась, подумала о предстоящем купании…

Сняла вторую сережку, бесполезную теперь, брезгливо ополоснула после нее ладонь. С ужасом увидала, как к фиолетовому светлячку сережки устремились раки, которых поначалу приняла за камни. Тогда Настя сорвала с шеи хризолитовое ожерелье, самолично выточенное свекром. Захохотала над взбешенным Кириллом: он едва не нырнул следом за самоцветами.

Однако страх не проходил, страх нарастал… Настя погладила свои охваченные дрожью бедра, ссутулилась, страшась, что грудь разорвет платье и солнце люто полыхнет по непривычным к загару соскам. А дно стремительно приближалось, как склон крутой горы подводной, вершина которой — остров, и мнилось Насте, что не подплывает — подлетает, столь чистою была вода внизу под лодкой. И раки, раки, раки, страх не проходил…

Настя зажмурила глаза, стянула с себя платье, а остров надвигался: валуны, песка полоска, затем шаги Кирилла, кроны лип над головой и вдруг без добрых слов, без ласки — сразу трава…

В этом месте рассказа бабушка Настя властно барабанила пальчиком по блюдцу и бросала на внука Сашу красноречивые взгляды. Остаток истории Саша подслушивал, как правило, через дверь. Имена бабушка меняла всякий раз на новые и лишь позже Саша догадался, что поэтичная легенда — быль о ней самой.

…После случившегося Настя выхватила из рук Кирилла платье — юркнула в скит из кварцитовых валунов в центре острова под липами. В ските по преданию жила когда-то монашка Вера, в честь ее и назван остров.

До самого вечера уговаривал Кирилл Настю искупаться нагой. А как вышла Настя из скита — охнул, рухнул на колени перед красотой ее тела, словно выточенного из цельного куска оникса, припал губами к ступне Насти — поклялся, что пока жив, ни разу не обидит ее ни словом, ни делом.

Так и прожили они всю неделю. Кирилл научил Настю разговаривать с цветами: сорванные цветы дольше не увядают, если их ласково подхваливать. Он научил Настю определять твердость любого камня. Будучи добытчиком самоцветов, Кирилл даже в свадебное путешествие прихватил с собой образцы камней: от самого мягкого — графита, до самого твердого — корунда.

Вечерами они плавали вокруг острова наперегонки. В момент, когда Настя выходила из воды, Кирилл терял дар речи: на блестящем животе будущей матери отражались литые сиги, бьющие хвостами о тугую озерную гладь, монашеский скит, немое зарево береговых пожаров, и сам он отражался — очень маленьким, но с большой головой.

Настя пробовала, достаточно ли посолены раки, подсаживалась к нему на топляк, и они подолгу молчали. Часто тайком от Кирилла Настя плакала, молилась: из всех поколений родни ей единственной выпало такое счастье…

В шестидесятые годы на озеро Тургояк хлынули полчища туристов, разрушили скит на острове, разукрасили масляной краской валуны, ободрали с лип лыко для лаптей-сувениров. Раз в год, обычно по возвращении из геологической партии, бабушка Настя везла внука на остров, где они вместе собирали в корзину колотые бутылки, консервные банки, бумагу и окурки…

Более всего Сашу поражало, что при очередном пересказе истории бабушка Настя употребляла совершенно иные слова, описывала другие краски и звуки, однако конечное впечатление от истории точно так же щемило душу, как и в прошлый приезд на остров.

Оба прерывали работу, лишь когда вокруг острова начинали колыхаться на лучистых, исходящих со дна ножках мириады звезд. Бабушка жгла мусор. Мозолистые ее руки совершенно не походили на те, фантазируемые Сашей, которые неумолимо и бесшумно утопили сережки, безвольно подрагивали на спине мужа перед отправкой его в армию…

Провожая отрешенным взором светлячок спутника, Саша безудержно воображал себе облик пришелицы звезд: только ее, абсолютно непохожую на знакомых девочек и женщин, стыд позволял представить совершенно нагой. Смутная, как сквозь запотевшее стекло, она кружила вокруг острова на витках дыма, а неясный темный мысок ниже ее живота будоражил воображение Саши сильнее, чем все загадки звезд.

Стоило бабушке уснуть, как пришелица опускалась на берег — медленно, но неумолимо надвигалась на Сашу, роняя в траву звездочки из волос. Повзрослев, Дягилев тоскливо сравнивал ее молчание с услужливым хохотком одноклассницы, своей первой женщины. Он жадно искал ее очерченный лунным светом профиль у тех ежедневных, чьи имена даже не запоминал, пока из жалости не женился на одной из них…