Сергей Фролов - Повесть о Поле Фимкиной

Поля, как от встречного ветра, мелко, растерянно моргала перед Нюськой, вытянув в жалкой улыбке совсем бескровные, бледно-меловые губы.

— Да Нюсь… да выслухай ты… я ж только поговорить… — слабо отбивалась она.

— Нечего со мной говорить, нечего подглядывать! Гляди за своим суразенком да немтыркой косоглазой! Корову ее опять нынче доила, так тебе и надо! Была ты сама всю жизнь голь перекатная, и они такие же голянки, неумехи. Руки в ж… заткнутые! — Нюська непристойно показала, где находятся у Вовки и снохи руки, и скрылась за калиткой.

Поле было стыдно за этот крик, разносившийся по утренней рани, и обидно, что дала себя оскорбить, не успела ответить, растерялась. «Где уж тут, налетела тигрой. А надо было сказать, кто они такие с Козанком, — после времени горячилась Поля. — Оба — воры темные. Вон дом-то — на чем поставили? На молоке. У детишек в городах от губ его отнимали. Пять лет держали колхозный сепаратор и все пять лет с зоотехником молоку жирность занижали. У, сатанинское исчадье! — Поля, подходя к своей избе, замахнулась на дом Козанка, к глухой стене которого примыкал ее варок. — Сам с мизинец, соплей пришибить можно, а отгрохал такую чудищу — не по себе огромную. Как паук, оплелся постройками!»

Для постороннего взгляда это был дом как дом, правда, очень громоздкий, крепкий, срубленный из полуметровой толщины сосновых плах, с высокой шиферной кровлей и фронтоном, посреди которого красовался аляповатый оранжевый круг. А от круга шли веером желтые по зеленому полю лучи. Такие дома ставят в расчете на детей и внуков, чтобы им оставалось жилье по наследству.

Для Поли же безвинные, проконопаченные в пазах стены и непомерно высокая крыша, все Козанково подворье, хранили в себе нечистую злую силу, постоянно отравлявшую ее жизнь.

В избе она растопила хворостом печь и все время, пока пекла блины, выговаривала свою досаду на Козанков.

Вся Полина жизнь в соседстве с ними не вдоль, а поперек идет. Дай им власть, вместе с избой и двором в землю втоптали бы. Еще когда дом не строили, увидела Поля, как загружал Козанок свой «Запорожец» тяжелыми бидонами, в город собрался везти. «Колька, — не вытерпела, подошла она поближе, — ты что, мошенник, делаешь, чье молоко грузишь? За такое тебе тюрьма пахнет, детей посиротишь!» — «Белены, что ли, объелась! — даже не взглянул на нее Козанок. — Я те язык-то за такие слова под коренюшку обрежу. Баламутка. Не видишь, мед продавать везу?» — «Какой по весне мед? Его еще никто не качал. Мед ты зимой подороже продашь. Иль не видать молочные подтеки на бидонах?» — «Это Нюська нечаянно плеснула, — притих было Козанок, да как обернет вдруг к ней свое личико с кулачок, зубами, как хорек, аж лязгнул: — Ты что в моем кармане деньги считаешь?! В своем считай! Когда хочу, тогда и продаю свой мед! Убирайся, покуда ноги целы, мне недолго жердь выдернуть!…» Тут и Нюська напуганная прибежала: «Это он мед, тетка Поля, мед везет…»

С тех пор начал Козанок вредить ей по мелочи. То трубу в бане, по какой мыльная вода бежит, забьет деревянной пробкой и обпилит по самый край, так что ничем не вытащить. Раз-другой помоешься — вода пол заливает. То сено привезет и трактором угол у ее катуха разворотит — вроде не сумел он вырулить. Полин катух можно развалить, а свой почему-то не заденет.

Сын Вовка еще маленький был, без отца рос, судьбой обиженный, так Козанок вдобавок норовил поиздеваться над ним. Однажды песок Поля привезла, ссыпала перед двором, стены собралась поштукатурить. В нем плитки попадались такие аккуратные, водой обточенные, на круглые печенья похожие. Козанок набрал их, своими глазами видела Поля в окно, стал звать Вовку. Тот играл с ребятишками посреди улицы, подбежал. «На, Вов, пряник», — протянул Козанок плитку. Вовка ручонками ее схватил и сразу в рот сунул, не разобравшись. Зубами-то и наткнулся на камень. Козанок аж перегнулся от смеха, за живот схватился. А Вовка глядит на него так жалобно, сам плитку изо рта не вынимает. Не хотелось верить ему, что это обман. Тоже рос — сладкого не ел… Вот какие люди ей в соседи достались!

Как велико летнее утро, если встать чуть свет! Все дела можно справить безо всякой помехи. Солнце за речкой подскочило на сажень от земли и разыгралось, чисто ребенок. Того и гляди расплескает себя на части, уж так раскрутилось.

Поля снова вышла на огород и стала пропалывать грядки. Неделю назад прошли такие дожди, что сейчас трава дуром лезла отовсюду. Каждая былинка пищит и тянется к теплу. Но для Поли это утро, как бы насквозь пронзавшее человека радостью, омрачалось обидой на Нюську. Она и на грядки вышла с надеждой увидеть еще раз свою соседку и высказать ей все, что так запоздало пришло в голову.

— Я бы этой сучке все вылепила, — не унималась она. — Тетка Поля еще позевастей тебя будет. Бывало, сроду обидчику спуску не давала. В колхозе этому хорошо научили. Начальство аж уши на собраниях затыкало. А тебя бы за пояс заткнула, сучка, право, сучка. Думаешь, я не догадалась, что ты в ведрах комбикорм с фермы несла. Телят грабишь, бесстыдница… Еще и сына со снохой хаешь. Твои хороши! Один бродяга, а дочь только званье, что учительница. Днем еще кое-как учит, по пять человек в классе. В вечернюю школу никто ноги не кажет, а она все равно денежки за уроки слупывает. Когда она, Поля, в школу ходила — вот была учительница-то! К хозяйке ее на квартиру стали богомолки ходить, она вон как с ними воевала-то! А не справилась, так ушла к другой жить. Честь свою блюла. А эта из воровской семьи, да детей учить. Такого паскудства еще не было…

— Тетка Полина! — окликнул ее с задов бригадир полеводов Терешонок. — Айдате сходим еще раз сено поворошим.

— На пенсионерах хотите гору свернуть. А вон… — распрямившись, она немо, кивком указала на дом Козанка.

Терешонок оглянулся на ее кивок, показав озабоченный затылок с волосами, задранными сзади сдвинутой на лоб фуражкой.

— Этот теперь на карачках. Не скоро встанет.

— Сказывают, заболел.

— Знаем мы эту болезнь. Предупреждал: не берите его в подряд, он вам сделает ушки на макушке. Загубит все дело. За столько лет хоть раз хотели путем сработать — и на тебе…

— Вам, колхозному начальству, голову намылить бы. Мы всю жизнь за трудодни работали — это разве не подряд? Что собрал, то и получи. Стрянулись людей учить работать, когда деньгами вчистую их разбаловали. Все заботы у людей об этих деньгах-душегубцах. Ты отца-то своего, Еграна, чать, хорошо помнишь? Вот был топтун-то. Будто сроду голову к подушке не прикладывал. Темно, а он еще в полях; чуть заря занялась — опять там. Так и ходил, так и ходил. Обувку в прах изнашивал. Что человеку нужно было — лучше других все равно не жил? А по земле помирал… Бывало, смотрит-смотрит на, поле, аж весь исстрадается, вроде мыслями помогал расти колосу.