Сергей Фролов - Повесть о Поле Фимкиной

— Помните, в войну Егран Терешонок — он и председатель, и полевод, и парторг. Один за всех, — прижала к щеке палец, завспоминала Алена, пропустив мимо слова Дуни. — Прискакал верхом в поле, не как-нибудь, а наметом. Мы-то за лобогрейками снопы вязали, все бросили, сбежались. «Бабы, родненькие мои!» Рука-то одна, только левая, он ею фуражку хлоп об землю, а сам слезьми залился, лицо все мокрое, на солнце блестит. «Бабы, немцев под Курском разбили! Наши гонят фрица к Днепру. А мы тоже давайте нажмем, чтоб воинам вдогонку шел и хлеб, и мясо с маслом, теплые валенки из нашей шерсти, полушубки!» Бабы захлюпали, рассморкались. И у нас, хоть и молоденькие тогда были, тоже слезы в горле заточили.

— Бывало, все скликал, все скликал вокруг себя людей: «Мужики, и вы, бабы, айдате, разговор есть. Потолкуем. Завтра сено надо выезжать косить», — поддержала Алену Поля.

Время шло. Галдеж и шум у правления не утихали.

Никто не заметил, как двое из мужчин, отделившись, прошли в магазин. Увидели их, когда они появились на крыльце с оттопыренными, отяжелевшими карманами и стали стороной, крадучись, уходить.

— Верк, — крикнул кто-то, — глянь, твой-то…

Верка Ненашева быстро оглянулась и вдруг сорвалась с места, припустила бегом через улицу, так и заиграли ее округлые ягодицы.

— Ай-яй! Змей! — тонко закричала она им вслед.

Те двое, завидя Верку, стали убегать со смешной прытью не в меру отяжелевших неловких дядек.

— Глядите! Глядите, как приударили! — смеясь, кричала Алена. — Мериканцев догоняют — по надою!

Все, кто были у правления, повернули головы, смотрели им вслед — и старые, совсем немощные колхозники с постукивающими о землю бадожками в восковых отживающих руках, и Любкины десятиклассники. Беглецы нырнули в сад старого поповского дома, много лет служившего начальной школой, теперь пустующего. Верка остановилась, пригрозила:

— Погоди, придешь домой — убью!

Возвращалась она раскрасневшаяся, злая.

— Толкуем — детей нет! — возмущалась своим тихим голосом Рубчиха. — Вот и роди, только чему мы их научим?

— Где же ты, милая моя, раньше была? Спохватилась! — упрекнула ее Алена. — Что же раньше молчала?

— Кто нас слухает-то… — потупя глаза в землю, ответила Рубчиха.

Мужчины, что сидели кружком на корточках и покуривали, тоже куда-то исчезли, как испарились.

Поля уже не принимала участия в разговоре. Для нее так давно начался день, и она устала от всего. Солнце поднялось порядком, пекло спину и затылок, а в виски как будто кто гвоздил молотком. Было стыдно так долго стоять без дела, когда рядом работают на садике люди. И никто не подойдет, спасибо не скажет им за добро. Никому и садик не нужен. После войны строили школу-семилетку, осень подступала, учиться надо ребятишкам. Так некоторые мужики со своего двора кто доску несет, кто жердь. И сами норовили прибить их. «А теперь что делается? — вспомнила она убежавших выпить мужиков, ничуть не лучших Козанка. — Жить стали по-страшному! Головой вперед в беду бегут!»

И опять думала о Вовке и снохе: как уберечь их, не дать и им сорваться? Прямо хоть грудью становись против этой гибельной силы. И станешь, куда деваться…

К девяти часам подошел маленький автобус за учениками и больными. Чуть позже — второй, «пазик», за ними.

Загрузились. Поехали.

С сенокоса привезли их за полдень и высадили на току, у зернохранилищ. Поля шла по тропинке, спешила к дому сына.

Здесь тоже весь выгон заполонила сурепка, ростом до плеч; голову надо запрокидывать, чтобы посмотреть вперед. До самого села колыхался желтый разлив; над ним ярко покачивались нежно-малиновые, с сиреневым отливом шапки татарника.

Сколько годов такой весны не было. Дождались, слава богу. В лугах-то как хорошо! Сейчас придет, надо снохе обо всем рассказать. Какой там ветер на просторе! Дунет с косогоров чебрецом, кровь-то прямо гудит в тебе, грудь распирает радостью. А сено ворохнешь вилами, такой густой дух ударит — аж пьянит.

Легко, словно на крыльях, летела по тропинке Поля, ничуть не уставшая, даже наоборот — заряженная бодростью, хоть сейчас подавай в руки цеп, два круга обмолотит.

С этими мыслями она не заметила, как уперлась в калитку, и едва лишь окинула взглядом двор, ее бодрое, веселое настроение стало быстро убывать, словно вода из дырявого сосуда. Тихо было во дворе. В загородке посвистывал ветер. Однообразно скрипела на ветру, душу резала на части несмазанная дверь сарая. Сноха чуть-чуть потяпала в огороде. К прополотой Полей утром картошке добавилась крохотная кулижка, трава на ней еще не успела завять.

Поля метнулась в дом, но нашла там только спящую Серафимку, потом — в сарай. Когда проходила через него, в проеме задней двери мелькнуло что-то знакомое. Вернулась и теперь хорошо разглядела сноху. Та стояла в своем обвеваемом ветром голубом платье у дальней изгороди за кизячными кучками какая-то уж очень неприкаянная в свете знойного дня и, даже со спины видно, невеселая. Смотрела в степь, где, кроме марева, как полая вода переливающегося по всему простору, ничего нельзя было увидеть. Через некоторое время сноха обернулась и вяло заперебирала руками по изгороди, пошла в Полину сторону, уставясь перед собой невидящим взглядом. Не доходя до сарая, она остановилась и снова стала смотреть в степь.

Поле стало неудобно таиться, но и показываться снохе не захотела. Она вернулась во двор, села на крылечко, подождала. Тут ее снова охватили невеселые мысли.

«Боже ты мой, это что за люди такие, — размышляла Поля, — чуть что — хиреют. Ведь недавно, утром, куда как веселая была. Наверно, и корову в обед не доила. Как чуяло ее сердце, до отелу, до марта держала Зорьку у себя, не уследили бы сроду, заморозили телка».

На Полю нахлынуло все, что она пережила за короткую совместную жизнь молодых, принесшую ей столько хлопот и терзаний. Появилась в эту зиму у Вовки новая привычка убегать от домашних дел. Как только придет с работы, поужинает и засобирается в клуб играть в шахматы. Сноха бросает все в доме, закутывает девчонку и сама одевается вслед за Вовкой. Заглянет, бывало, Поля в их квартиру — никого нет, от голландки кирпичами холодными пахнет. Топка в ней давно прогорела, все тепло вылетело в незакрытую трубу. Стены и те вроде бы жалуются на окаянный холод и запущенность в доме. Поля поворчит, но деваться некуда, в снегу и темноте наберет дров у сарая и снова начинает протапливать жилье. В это время, в сердцах, ей нисколько не жалко сына со снохой: пусть бы околевали, до утра мерзли в холоде, но девчонку-то невинную могут погубить вместе с собой!

Дуне Рубчихе, конечно, легко судить со стороны, замечать, как сноха подсолнухом тянется за Вовкой. О чужих людях посторонний человек все знать не может, видит лишь, что в глаза бросается. Сначала и самой Поле нравилось, любовалась детьми: «Как голубки!» Но потом надоело. Только и знают, что милуются, в глаза друг дружке глядят. Жизни вокруг себя не хотят видеть, как будто она их не касается. Но Поля-то знает: висят они на нитке, опоры под ногами никакой не имеют. В один миг могут сорваться и полететь в пропасть. Подсолнух-то тянется за солнцем, но корнями в земле держится, соки себе из нее берет. А у Полиных детей все в воздухе. Как вон то облако в небе. Вроде плывет, красуется, через некоторое время глянул — нету его, ветер разметал на клочки.